Фитилек сорок первого года

Погреб

Ночное небо над поселком расчерчено трассирующими нитями. А после дождей на лесных пнях появляются улитки. Я и младший брат Аркадий, как и мальчики поселка, собираем их, несем домой. Дома, на нескольких каплях подсолнечного масла, поделенных между соседями, бабушка и мама улиток жарят. Мы едим. Орехи с деревьев у погреба - деликатес. Тоже общий. Делимся с соседями. Даем Лёне Костикову: он хромоножка. Отца нет. Наш отец тоже на Войне.

Однажды в младенчестве я увидел ветки ореха ночью. Они тлели в лунном свете - долгая сказка жизни. А спустя много лет сфотографировал эти ветки. В кадр попал и отремонтированный уже после войны всей семьей и моей женой погреб. В войну он был нашим убежищем. Все время оккупации наш настоящий дом был под немцами. В нем был их штаб, их узел связи и медсанчасть.

Мы с братом Аркадием (справа). 1943 год. из личного архива автора

А это наш дом, который заняли немцы. из личного архива автора

В погребе мы спим, едим, спасаемся от бомб. Живем. Стены укреплены плоскими камнями. Стены всегда чувствуют тех, кого стерегут. Даже спустя годы стены наших жилищ - это преданные нам собаки. Погреб строили дедушка и отец. Строили до войны. А оказалось, что для войны.

Во время бомбежек дедушка, Николай Яковлевич, покидает погреб. Выходит наверх. Мне удается подсмотреть: ходит медленно, руки - за спину, голова высоко поднята. Живет в себе. Подходит к орехам, трогает их кору. Дедушка плохо слышит - грохот бомбовых разрывов его не тревожит.

До войны, особенно в юности, дедушка хорошо рисовал. Лучше всего ему удавались лошади. Как-то к нему даже приезжали художники из Киева. А однажды он получил письмо (или письма?) из Чугуева (или Ленинграда?) от Ильи Григорьевича Репина. Дочь дедушки, моя тетя Люда, хранила репинские строки как святыню. В погребе для святыни был даже отдельный уголок.

В 1946 году, в первый послевоенный год, при беспросветной нужде, тетя Люда сломилась: отправила "святыню" в Москву. В журнал "Огонек". Бедственное положение семьи не улучшилось. "Святыня" пропала, как талон на ведро угля.

Тот самый погреб, где свет фитилька заменял нам солнце. из личного архива

Оккупация

Во дворах - обмен картофелинами, солью, мылом, кубиками сахарина.

Соседка, тетя Дуся, дает маме ложку серой муки. Значит, суп будет не только из травы ("шпарыша"). Тетя Клара - в ее доме тоже немцы, она живет в сарае - несет маме перловку. Крупа в кулечке из довоенной районной газеты "Горняк" (в "Горняке" в 1956 году я опубликую свою первую заметку). Мама разрезает на несколько долек кочан капусты, несет тете Гале и Николаю - ее мужу, еще до войны ставшему инвалидом-колясочником. Обе ноги Коля потерял в забое шахты 3-бис.

На этой шахте я с восемнадцати лет работал проходчиком.

Мой брат и я, как и ребята поселка, обмениваемся макухой. Иногда сражаемся за конфету, если удалось стянуть у немцев. Один из них - Ганс, оставивший в Германии трех малолетних сыновей, относится к нам по-доброму. Конфету или печенье дает сам. Прочищает винтовку, нажимает случайно на курок. Пуля проходит, не задев кости, чуть выше моей ступни. Кровища. Ганс плачет.

Город Сталино. Оккупация. Октябрь 1941 года.

Улицы поселка - от шахты 3-бис до шахты "Красная Звезда" - забиты грузовиками, танками, мотоциклистами в касках. В нашем дворе - штабеля зеленых ящиков. Они - со снарядами. В стог сена у летней кухни попадает фугасная бомба. Стог спасает, снаряды не детонируют. Тяжелые глыбы грунта разрушают только кухню. В кустах сирени у окон моего дома - две зенитки.

Днем и ночью в углу нашего погреба, у настила с тряпьем, где мы спим, горит яркий узкий фитилек - золотой стручок молодой фасоли. Свет фитилька заменяет нам в погребе солнце.

А наверху настоящее солнце освещает всемирные поля сражений.

Город Сталино. Оккупация. Октябрь 1941 года.

Казнь

Донбасс освобожден.

Каждый день, утром и вечером, мимо нашего дома ведут военнопленных. Из близкого кукурузного поля выводят отловленных фрицев. Страх смерти и страх за содеянное превращает человека в безвольную куклу. Их ведут к станции Дроново.

Площадка у полуразрушенного Дворца культуры шумит, как ветер в штреке. Ребята и я - среди взрослых. Нас никто не гоняет. Смотрим. Готовится казнь двух полицаев. Оба стоят на табуретах. Табуреты - в кузове грузовика. На шеях приговоренных - петли. На груди каждого - по табличке. Фамилия высокого - Антоненко. Того, что пониже, - Хоролец. Детская память - это стальная стружка в глазу у взрослого.

Говорить полицаи отказываются. Последнее слово - песня. Поют:

В далекий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят,

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.

Офицер и двое красноармейцев взбираются в кузов. Команда - и табуреты с треском вылетают из-под ног приговоренных. Груз предательства, как камень, особенно тяжел на весу.

Мой рисунок "Гек с дохлой кошкой". На обороте дата - 1945 год.

Гек с дохлой кошкой

Школа, превращенная немцами в конюшню, где трудился недавно конюхом немец Ганс, простреливший мне ногу и как-то сфотографировавший меня с братом, - снова становится школой. Дедушки, мамы, бабушки, мужики-инвалиды красят ее, правят окна, ремонтируют полы. Возвращают в классные комнаты шаткие парты, находят даже два глобуса. Начинают работать шахты.

Отец еще не вернулся - война на Западе в полном разгаре. Мама идет работать. Нас - трое ртов. Мама трудится на шахте 9-10. Она - откатчица (опрокидывание вагонеток с породой). Труд оценен наградой - ей вручают медаль "За восстановление народного хозяйства СССР".

В поселке - один-единственный цвет: черно-серый. Дети играют закопченными гильзами, черными прутьями пороха, серыми осколками полевых телефонов. Ничего цветного. Но я нахожу. Нахожу тушь - красную, зеленую, желтую. Дядя Вася и тетя Люда - маркшейдеры. Тушь сохранили. Обнаруживаю ее в одном из шкафов на веранде. Как и дедушка, начинаю рисовать.

Из-под "кисти" выходят красные жабы, зеленые птицы, желтое солнце. Рисунки - те же игрушки. Бабушка продает на базаре - берут деткам. Но больше всего - цыгане. Они приходят в поселок неизвестно откуда и уходят неизвестно куда. Я рядом с бабушкой. Ветер, холод, под дырявыми ботинками - ледяная грязь.

- Прасковья Павловна! - окликает бабушку мужской голос.

Я оглядываюсь - дядя Витя, отчим моего дружка. С фронта вернулся после тяжелого ранения. Знаю: он какой-то начальник на ЖБК (железобетонный комбинат). На гимнастерке - орден Красной Звезды. Всегда. "Мне вон тот", - показывает он на рисунок солнца.

Продано!

- Кому это он? - спрашиваю я с удивлением.

- Наверное, младшенькому, - говорит тихо бабушка.

- Но он же недавно умер, - объясняю я то, что известно всему поселку.

- Значит, увидел, как мы замерзли, - отвечает бабушка. - Ты вон уже просто синий.

На глазах бабушки слезы.

Лучший рисунок - "Гек с дохлой кошкой" прошу не продавать. Марк Твен зачитан в поселке до дыр. "Гек" пережил и то время, и бабушку. Он очень постарел. Как и его художник. Но на полуистертой оборотной стороне - молодая, нестареющая дата.

1945 год.

Хлеб

Кое-что налаживается. Стучат молотки. Квохчут по дворам куры. Кто-то заводит кроликов. Правят крыши домов и сараев. Люди, умеющие ждать, терпеть, а главное - без отдыха работать, работать и работать, знают, что даже столетняя война шла всего сто лет.

Мне почти десять. Я старший. В круглосуточных - чаще всего по ночам - очередях за хлебом из "опилок" стою я. Хлеб - по талонам. Драгоценная буханка получена. Прижимаю к груди. Несу домой. Спотыкаюсь, буханка летит в канаву. Вода в канаве - пополам с породной пылью от террикона. Ожог ужаса. Но хлеб вылавливаю. Буханка расползается. Не знаю, что делать. Как можно теперь идти домой? И как можно жить?

Ответа нет. Ни в десять лет, ни в восемьдесят.

Останавливается тетя Валя - мама Жорки Прокопенко. "Ты шо наробыв?" - спрашивает она. "Ходiмо до мэнэ. Швыдко! Дома пiдсушимо". Сушит мякину на печной конфорке. Успокаивает. Теребит мои волосы. Поправляет мякину, переворачивает с боку на бок. Крошки собирает в кулак. Меня бьет дрожь. Мне кажется, что я от волнения обмочусь. Подсушила. "Ховай пiд рубаху. Маты скажи, шо другого не було".

Обнимает за плечи, как своего Жорку-хулигана. Провожает до порога.

Годы летят. Мой главный университет - шахты, вентиляционные сбойки. Я самый молодой проходчик. Бригадир Иван Кищик. Смена - Коля Батицкий, Иван Зуб, технадзор - Анатолий Кива. Третий год работы. Небольшой, слава Богу, обвал. Грудь пережимает порода. Три фляги с водой - у моего лица. Могучие руки - между затылком и плитой породы. "Спасатели уже рядом. Не бойся. Дыши ровно. Хрустят не ребра, а крепежка". Растаскивают породу. "Ждать нельзя".

Выносят к узкоколейке в штрек. "Больно? Терпи. Теперь все в порядке".

Если бы у высоких гуманистических идеалов и добра не было простых и крошечных опор в реальной жизни, они бы давно развеялись подобно чудесной пыльце с крыльев бабочек.

Родичи

Приезжаю на Красную Звезду спустя много лет. Стою у скромных цементных столбиков с фотографиями в мутных овалах мамы и отца. Нахожу могилы дедушки и бабушки. Их памятники - жестяные куполообразные коробы с маленькими ржавыми звездочками, приваренными электросваркой к самым верхушкам конусов.

Хожу по друзьям и знакомым. Говорим о жизни; о здоровье, об авариях на шахтах, разводах и свадьбах, неурожае яблок в садах поселка. Забываю о собственных заботах. Человек, хотя бы на время забывающий о самом себе, испытывает величайшее раскрепощение.

Рельсы от депо Дроново огибают кладбище и ведут к узловой станции Дебальцево. По крупной щебенке поднимаюсь на высокую железнодорожную насыпь. С насыпи хорошо видна Саур-могила - в ее сторону улетел когда-то сбитый над моей головой бесшумный истребитель - первый мой миг Великой Отечественной войны.

Крыши поселка Красная Звезда тоже как на ладони. Знаю каждого, кто под ними жил, кто еще живет. Угадываю двухэтажное здание СШ N 2. Перебираю в уме тех, с кем сидел за одной партой, мотался по коридорам, с нетерпением выстаивал линейки в спортзале. Петр Савченко, Геннадий Векличев, Анатолий Козловский, Петр Бывалин, Василий Чекмарев, Евгений Сокол, Валерий Печенкин... Они, мои одноклассники и однокашники, выпускники СШ N 2, стали с годами руководителями масштабных и нередко важнейших производств и ведомств в СССР, на Украине, в новой России...

Южный ветер зимой - весть от весны. Черт возьми! Почему мы только были, но не остались молодыми?

P.S.

2018 год. Москва. Случайная встреча с земляком.
- Был недавно на Красной Звезде. Там у меня два брата. Ты их помнишь: Витька и Мыкола. Проезжал и по твоей улице.
- А мой дом видел? - спрашиваю я. - Стоит?
- Видел. Дом стоит, - отвечает он. - Но сирени под окнами нет. И абрикосовых деревьев у ворот уже нет.
- А орехи?
- А ты когда их видел в последний раз? - переспрашивает он.
- Лет пятнадцать назад. Даже сфотографировал. Приезжал на похороны.
- Орехов, - говорит он, - тоже, по-моему, нет.
Ну, нет.
Но корни-то на месте.