Быль и сказки гражданской войны

Он был романтиком от рождения.

Ветер в лицо

Уже в детстве сын учителя гимназии Владимир Луговской понял, что его привлекает в жизни. Не окружавший мальчика комфортный быт -

Такой закрытый, осторожный, теплый

Мир небольших предметов и движений, -

а мир, что врывается в уютную московскую квартиру, если распахнуть окно. Мир, где под раскачиваемыми ветром фонарями

Квадраты тьмы сшибаются и гибнут,

Взлетают липы, чтобы снова падать [...]

И высоко, в необъяснимом небе,

Шипя, скользят мерцающие звезды. [...]

Весь этот мир, огромный, горький, черствый,

Вздыхающий нетерпеливым телом,

Меня навеки приковал к себе. [...]

Я отворяю окна, ставни, двери,

Чтобы врывался горький ветер мира.

Потому едва ли не самые яркие стихи Луговского - о Гражданской войне, которую он видел как борьбу за сотворение нового мира.

Поход и бой

В 20-е в его строчках - свежесть, рваный ритм боя как в "Перекопе" (1922) Николая Тихонова или в "Пулеметной пурге" (1926) Аркадия Гайдара, - и четкий ритм похода.

Широки просторы. Луна. Синь.

Тугими затворами патроны вдвинь!

Месяц комиссарит, обходя посты.

Железная дорога за полверсты.

("Песня о ветре", 1926)

В пять утра

Загремят буфера, -

Милая,

Помни друга!

В пять часов

Душа на засов -

К югу, к югу, к югу!

Богатырский тучеход,

Серебро рассвета,

Песня солнечных ворот

Северного лета.

Величава и легка

Облаков прохлада.

Розовеют облака,

Дребезжат приклады.

("Рассвет", 1926 - 1928)

В 30-е - уже эпическое повествование.

Звезды первую звезду зовут.

Дым заката холоден и розов.

Над бронеплощадкою плывут

Бескозырки черные матросов. [...]

В первом классе не отмыта кровь,

Душу рвет гармоника лихая,

И на сотни верст

все вновь и вновь

Зарево встает

и потухает. [...]

Блещет украинский Звездный Воз,

Русские осенние Стожары.

Конница звенит,

скрипит обоз,

Дальние качаются пожары. [...]

Шелестит Тайницкий сад в Кремле,

Карты стелются в штабном вагоне,

И по всей ночной степной земле

Ходят пушки

и топочут кони.

Армия идет на юг, на юг -

К морю Черному,

На Каспий,

В Приазовье,

Заливая ширь степей вокруг

Плавленым свинцом и алой кровью.

("Лозовая", 1939)

Тут все тоже "реально до осязаемости". Словно перед дождем, когда обостряются все запахи, - ощутимы и цвет, и стылость заката, и запекшаяся кровь "контры", и звяканье конских удил, и переливы гармони...

Тут и строгая, мужественная красота стиха. "Он был красивый, строгий и сильный", - вспоминал о Луговском Константин Симонов²; такова и его поэзия!

Тут и особенно удававшаяся поэту эпичность. Луговской - словно автор "Слова о полку Игореве". Словно "быстрый, смелый, небывало зоркий сокол", он окидывает взором с высоты огромные пространства³ - от Москвы до Черного моря.

Слышит из поднебесья топот десятков тысяч копыт "по всей земле", видит, как движутся под созвездиями Вселенной фронты и армии...

Дорога от Троицы

Романтик в Луговском всю жизнь выбивался из жестких и непререкаемых канонов социалистического реализма.

Национальное - пробивалось сквозь "Интернационал".

Вот лирически-доверительная "Курсантская венгерка":

И холодно в зале суровом,

И надо бы танец менять,

Большим перемолвиться словом,

Покрепче подругу обнять.

Ты что впереди увидала?

Заснеженный черный перрон,

Тревожные своды вокзала,

Курсантский ночной эшелон?

Заветная ляжет дорога

На юг и на север - вперед.

Тревога, тревога, тревога!

Россия курсантов зовет!

("Курсантская венгерка", 1939)

"Россия" - слово не из лексикона красных курсантов Гражданской.

Июль 1920 года, Северная Таврия, пленные из Сводной курсантской бригады перед начальником Дроздовской дивизии генералом Туркулом:

"- Нас вывели на расстрел, ваше превосходительство?

- Да.

- Разрешите нам спеть "Интернационал"?..

Я пристально посмотрел в эти серые русские глаза. Курсанту лет двадцать, смелое, худое лицо. Кто он? Кто был его отец? Как успели так растравить его молодую душу, что Бога, Россию - все заменил для него этот "Интернационал"?"⁴

Красный курсант Луговской национального чувства не потерял.

Да, в 1929 году в "Письме к республике от моего друга" он пренебрежительно отозвался о своих "неромантичных" детстве и юности:

Три поколенья культуры,

и три поколенья тоски,

И жизнь, и люди, и книги,

прочитанные до доски.

Но эта "культурная прививка" не дала внуку священников, сыну учителя и поповны, воспитаннику 1-й Московской мужской гимназии, заменить Россию "Интернационалом".

Даже в совсем нигилистические 20-е он не раз подчеркивал, что укоренен в русской почве, в национальной традиции:

Дорога идет от широких мечей,

От сечи и плена Игорева,

От белых ночей, Малютиных палачей,

От этой тоски невыговоренной.

От белых поповен в поповском саду

От смертного духа морозного,

От синих чертей, шевелящих в аду

Царя Иоанна Грозного.

От башен, запоров, и рвов, и кремлей,

От лика рублевской Троицы.

И нет еще стран на зеленой земле,

Где мог бы я сыном пристроиться.

("Дорога", 1926)

Святая Троица и поповны в положительном контексте! В СССР 1926 года!

Двадцать шестой - это не восемнадцатый с его литературными кафе и независимыми альманахами. Когда Блок еще мог сочетать в "Двенадцати" Христа и красногвардейцев, а Есенин в "Иорданской голубице" - большевизм и Богородицу...

Да, в 1930 году Луговской вступил в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП) - и в стихах начала 30-х вещал с "классовых позиций". Поэта "дожали"-таки после начала "великого перелома", когда политизация творчества, нападки на "конструктивиста" и "попутчика" Луговского стали совсем невыносимыми. Но судьба все-таки благоволила ему, уже в 1932-м РАПП был властями распущен...

"Вставайте, люди русские!"

В 1938 году Луговской напишет знаменитые слова для хора, что звучит в кинофильме "Александр Невский":

За отчий дом, за русский край

Вставайте, люди русские!

Он с чувством пел и песню испанских левых "Бандера Роха" ("Красное знамя"), и "Варяга". И по-прежнему наивно пытался скрестить русское национальное чувство с правдой большевиков:

Дымка легкая, сухая мгла,

Тоненьких тропинок паутина.

Без конца, без края залегла

Русская покатая равнина.

Сколько хожено пешком по ней,

Сколько езжено в ночных теплушках,

Через сколько невозвратных дней

Пролетали в тяжком топоте коней

Трехдюймовые родные пушки!

Сколько крови, сколько стылых слез

Ты взяла себе, моя отрада,

Вся в туманном зареве берез

В красно-бурой шкуре листопада!

Сколько труб, ангаров, корпусов

Поднялось из недр твоих могучих,

Гордо ты стоишь в кольце лесов,

В десять темно-синих поясов

Над тобой текут крутые тучи.

("Конек-горбунок", 1939)

Что теплушки и трехдюймовки были не русскими, а красными, поэт уточнять не стал. А порожденные большевистской индустриализацией "трубы, ангары и корпуса" для России и впрямь полезны...

И это не кто иной, как Луговской, за десять лет до "Конька-горбунка" пророчески предсказал нависшую над миром "черную свастику":

А что, если ужин начинает багроветь?

И злая хозяйка прикажет - "Готово!"

Растает зима

от горячих кровей.

Весна заснежит

миллионом листовок.

И выйдет хозяйка полнеть и добреть,

Сливая народам в манерки и блюдца

Матросский наварный борщок Октябрей,

Крутой кипяток мировых Революций. [...]

Мы в дикую стужу

в разгромленной мгле

Стоим

на летящей куда-то земле -

Философ, солдат и калека.

Над нами восходит кровавой звездой,

И свастикой черной и ночью седой

Средина

двадцатого века!

("Кухня времени", 1929)

Золотая тишина

Вынужденно вступив в РАПП, Луговской - в откровенно вымученных, не шибко складных виршах - пошел против совести, поставив "дело социализма" выше "слезы ребенка":

Я требую больше веры:

хлеб

Кладут на весы.

Милостыню

Просит старик.

Стынет на барахле

Детский стеклянный крик.

Но, до копейки себя сберегая,

Утомленная дочерна,

Сердцем ударных бригад

Пульсирует страна.

("Обращение", 1929)

Но в его сердце всегда пульсировали другие строки. Такие, как в грустноватых, но добрых стихах об игрушечном медведе, который под Новый год взял да и ожил. И пошел из теплого дома в Крымские горы -

Очень тихий, очень благодарный,

Ножками тупыми топоча. [...]

И тогда ему промолвил слово

Облетевший многодумный бук:

- Доброй полночи, медведь! Здорово!

Ты куда идешь-шагаешь, друг?

- Я шагаю ночью на веселье,

Что идет у медведей в горах,

Новый год справляет новоселье.

Чатырдаг в снегу и облаках.

- Не ходи,

тебя руками сшили

Из людских одежд людской иглой,

Медведей охотники убили,

Возвращайся, маленький, домой. [...]

Ты лежи, медведь, лежи в постели,

Лапами не двигай до зари

И, щеки касаясь еле-еле,

Сказки медвежачьи говори.

Путь далек, а снег глубок и вязок,

Сны прижались к ставням и дверям,

Потому что без полночных сказок

Нет житья ни людям, ни зверям.

("Медведь", 1936)

За любые перемены нельзя платить "детским стеклянным криком". Ребенок должен засыпать с игрушечным мишкой под щекой.

Не случайно на исходе жизни неисправимый певец борьбы и "бешеных ветров" пришел и к пониманию, и поэтизации "золотой тишины". Благо она и впрямь настала - после войн и революций первой половины века...

Вот, сквозь сон, дощатая ограда.

Сон, помедли! Время, не беги!

Шорох потревоженного сада,

Быстрые и легкие шаги.

Положивши месяц в изголовье,

Ясный месяц вскинув над рекой,

В полночь голубое Подмосковье

Хочет всюду навести покой.

Сразу телевизоры замолкли,

Время в огородах лечь росе.

Лишь, наставив светлые бинокли,

Мчат автомобили по шоссе. [...]

Палисадников дурман прохладный,

Тени всех размеров и мастей.

Если все так тихо и так ладно,

Значит, жди сейчас ночных вестей.

Будет весть о том, что в мир зеленых

Дышащих полей, садов, лесов

Входит лето на заречных склонах

Нынче в ночь мильоном голосов. [...]

Вот мы двое посредине лета,

И от света даль напряжена.

И над нашей старою планетой

Встала золотая тишина.

("Середина лета", 1955)

^{1 Паустовский К.Г. Горсть крымской земли // Паустовский К.Г. Собр. соч. В 8 тт. Т. 8. М., 1970. С. 112-113.}

^{2 Симонов К.М. Владимир Луговской // Симонов К.М. Собр. соч. В 6 тт. Т. 6. М., 1970. С. 696.}

^{3 Рыбаков Б.А. Кто же автор "Слова о полку Игореве"? // Рыбаков Б.А. Из истории культуры Древней Руси. Исследования и заметки. М., 1984. С. 120-121.}

^{4 Туркул А. Дроздовцы в огне // Я ставлю крест... Туркул А. Дроздовцы в огне; Венус Г. Война и люди. М., 1995. С. 146.}