Велемир Хлебников. Кукушонок в чужом гнезде

Заклятие смехом

• О, рассмейтесь, смехачи!
• О, засмейтесь, смехачи!
• Что смеются смехами,
• что смеянствуют смеяльно,
• О, засмейтесь усмеяльно!
• О, рассмешищ надсмеяльных - смех усмейных смехачей!
• О, иссмейся рассмеяльно,
• смех надсмейных смеячей!
• Смейево, смейево!
• Усмей, осмей, смешики, смешики!
• Смеюнчики, смеюнчики.
• О, рассмейтесь, смехачи!
• О, засмейтесь, смехачи!

1908-1909

"Гений, гений!" - кричали ему в лицо. А он был кукушонком. Но никто этого не знал.

"От него пахнет святостью", - сказал мэтр Вячеслав Иванов. Художник Малевич звал его "астрономом человеческих событий", Маяковский - "Колумбом поэтических материков". Его равняли - с ума сойти! - с автором "Слова о полку Игореве". И все: Мандельштам, Маяковский, даже Михаил Кузмин сравнивали с птицами: цаплей, аистом, воробьем. Он и сам напишет про себя: "Хожу как журавель".

Но был, повторяю, кукушонком. Чужим в поэтических "гнездах". Потому что сразу взлетел выше кружков и направлений. И ведь впрямь - кто мог сказать:

• Мы в ведрах пронесем Неву,
• Тушить пожар созвездья Псов...

Будетлянин и дуэлянт

За год до смерти написал: "Всем! Всем! Воля! Воля будетлянская! Вот оно! Наше откровение... Мы, стоя на глыбе будущего, даем такие законы, какие можно не слушать, но нельзя ослушаться. Они сделаны не из камня желания и страстей, а из камня времени..."

Будетляне - люди будущего. "Мы пришли озарить Вселенную!" - крикнул однажды друзьям.

Поэт Асеев, окрестивший его "словождем", пораженный кругозором Хлебникова, годы спустя напишет: он кончил не один - три факультета: математический, естественный и филологический. Увы, это не так. Учился на трех, но не окончил ни одного. Но что с того, если перед ним вставали преподаватели. Профессор Казанского университета Василенко вспоминал, что они, педагоги, ходили иногда на посиделки студентов: спорить, слушать рефераты. Иногда туда залетал Хлебников. "И, удивительно, - пишет Василенко, - при его появлении все вставали. Непостижимо, но я тоже вставал. Я многие годы уже был профессором. А кем был он? Студентом 2 курса, желторотым мальчишкой! Нет, это что-то такое, чему нет объяснений".

Не было объяснений многому. Умению разговаривать без слов, писать иглой дикобраза, способности изжарить при отсутствии масла яичницу на расстеленной в сковородке газете. Наконец, нет объяснения тому, что первой публикацией его стали не стихи, не рассказ с диким названием "Мучоба во взорах" - научная статья.

И знаете - о чем? О кукушках!

Но задира и буян в жизни (шесть вызовов на дуэль только в одном семестре), в литературу Хлебников вошел, считайте, на цыпочках. Подымаясь по лестнице. Просто как-то вечером, переборов стыд, вступил в подъезд обычного доходного дома, где располагался журнал "Весна", и стал крадучись подниматься. Шаги его, правда, услышал сидевший в редакции Василий Каменский, поэт. "Я вышел на площадку, - писал он, - шаги исчезли. Снова взялся за работу. И опять шаги". Тогда Каменский спустился этажом ниже и увидел вжавшегося в стену студента; тот испуганно смотрел голубыми глазами. "Вы, коллега, в редакцию? - спросил Каменский. - Не стесняйтесь. Я такой же. Редактора нет". В комнате студент сел на край стула, снял фуражку, по-детски открыл рот и уставился на меня небесными глазами. Так мы смотрели друг на друга и улыбались".

"Вот тут что-то... вообще", - протянул студент синюю тетрадь, скрученную винтом. В ней была та самая "Мучоба". Рассказ, но под другим названием, напечатают. А первый гонорар дебютант спустит буквально за час. Зайдет съесть шашлык под "восточную музыку" и все деньги отдаст музыкантам, которые окружат его, будут играть, петь и кружить лезгинку.

"Ну, хоть шашлык-то съели?" - съязвит Каменский. "Нет, - ответит, - не пришлось, но пели они замечательно. Голоса горных птиц..."

Небогрёз и словач

Для нас язык - инструмент. Для Хлебникова - Вселенная.

Городецкий перечислял потом: Хлебников "создал теорию значения звуков, теорию повышения и понижения гласных в корнях, теорию изменения смысла корней". Смешно читать. Он не назвал и десятой части сотворенного им. Иные идеи его только сейчас, через сто лет, начинают находить признание. Он говорил и о связи времени и пространства, и о цикличности исторических процессов, и о влиянии лунных и солнечных циклов, и о законах расселения народов. Писал о проблемах экологии, атомной энергии, размышлял об архитектуре будущего (о зданиях в форме цветов), о завтрашнем дне радио и кино.

В поэзии же не просто создал "периодическую систему слов" - мир переименовал. И для забавы сочинял аналоги иностранным словам: литература - письмеса, актер - игрец, поэт - небогрёз. А слову автор, хирургически вылущив смысл, дал даже два имени: словач и делач.

Гениально, не так ли?! Ведь если "словач" звучит как мастер, то "делач" - как делец от творчества.

В 1910-м, когда наш "небогрёз" поселится у Волкова кладбища в доме какого-то купца (за бесплатные уроки купеческим дочкам), его окружали уже только "авторы": поэты, писатели, художники. Он принят уже в Академию стиха, где преподают Вячеслав Иванов, Брюсов, Кузмин и где ему, Виктору от рождения, дали высокопарное имя "Велимир"; стихи его вот-вот появятся в изысканном "Аполлоне"; с ним дружат Гумилев, Маяковский и Алексей Толстой. Но среди всех уже тогда можно было вычислить и тех, кто станет "словачом" - мастером - и тех, кто найдет в слове выгоду, хитрых и деловитых - "делачей".

Увы, их, имитаторов души и таланта, будет с годами толпиться вокруг Хлебникова все больше и больше.

Тот домик у кладбища не сохранился. А жаль. Ведь там и как раз в день его отъезда случится событие, ну, не знаю - эпохальное. Бурлюк пишет: "Быстро собрали "вещи". Был чемоданчик и... наволочка, набитая скомканными бумажками, обрывками тетрадей... "Рукописи", - пробормотал Хлебников". Но, уже шагнув за порог, Бурлюк увидит вдруг валявшуюся у двери бумажонку. Счастье, что нагнулся за ней! Ибо это было "Заклятие смехом". Помните: "О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!.."

Оно станет не только самым знаменитым стихотворением поэта - всего русского футуризма. С него и начнется слава поэта.

Декабрьским утром 1912 года Маяковский, Бурлюк, Кручёных, Хлебников сбежались для дела, которое назовут потом рождением футуризма, - для составления манифеста "Пощёчина общественному вкусу". И спор пошел за каждое слово. Крученых предложил "выбросить" Достоевского, Толстого, Пушкина. Маяк добавил: "С парохода современности". "Душистый блуд Бальмонта", фраза Хлебникова, не прошла, остался блуд, но "парфюмерный". Зато предложение его "Стоим на глыбе слова мы" вошло целиком. "Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к слизи книг, написанных бесчисленными Леонидами Андреевыми, - взывал манифест. - Этим Горьким, Куприным, Аверченкам нужна лишь дача на реке. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!"

А когда манифест стал листовкой, Хлебников будет назван в нем "гением - великим поэтом современности".

И там же, в приложении, он за четыре года предскажет революцию. Прозрение? Наитие? Не знаю. Но он написал: "Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?"

Если бы хоть кто обернулся на эти слова?!..

Романтик и храбрец

Интуиция у него была звериная. А ненависть, если можно так сказать, - химически чиста. Что там выдуманный Воланд Булгакова, если Хлебников иные кунштюки "князя тьмы" легко проделывал в жизни.

Я говорю о дуэли его с Мандельштамом.

Это был, кажется, первый случай, когда не он - его звали к барьеру. Повздорили в "Бродячей собаке", в поэтическом кафе. Мандельштам, когда Хлебников в пылу спора о деле Бейлиса позволил себе какое-то антисемитское слово, - не стерпел: "Я как еврей и русский поэт считаю себя оскорбленным и вас вызываю!" Это случилось на глазах Гумилева, Шкловского, художника Филонова. Последние двое и согласились стать секундантами.

"Я не могу, - кипятился Шкловский, - убили Пушкина, Лермонтова, скажут, в России обычай..." Филонов же, грубо прикрикнув на дуэлянтов ("Я буду бить обоих, пока вы не помиритесь!"), вдруг намекнул: повод для поединка ничтожен. По сравнению с его целью. "Какой?" - любопытно сверкнут глаза драчунов. "Я хочу, - скажет Филонов, - написать картину, которая бы держалась без гвоздя". "И как?" - поверит Велимир. "Падает", - ответит Филонов. "А что ты делаешь?" - "Я неделю не ем". - "И что?" - "Падает".

Конечно, рядом с такой "художественной задачей" дуэль показалась мелочью.

Да, ненависть у поэта была химически чиста. И химически чиста была любовь. А уж если эти "химии" вступали в реакцию, мир грозно умолкал. Скажем, почти всех женщин, в которых он влюблялся, звали Верами. Символично! Их было пять. С одной даже целовался. В Куоккале горько пожалуется молодому Шкловскому: "Что нужно женщинам от нас? Чего они хотят? Я сделал бы все. Может быть, нужна слава?" "Море было простое, - пишет Шкловский. - В дачах спали люди. Что я мог ответить?.."

Пропрыгав осень по камням залива, поэт влюбится сразу в двух Вер. Одна, дочь писателя Лазаревского, была точь-в-точь Наташа Ростова, а другая "очарунья" Вера Будберг столь хороша, что "вся литература не дала ей еще равного образа". Эх-эх, увы, он вновь окажется кукушонком - чужим в теплых гнездах женской любви. Об этом расскажет тот же Шкловский: "Я разыскал его, сказал, что девушка вышла замуж за помощника отца. Дело простое. Волны в заливе тоже были простые". "Вы знаете, что нанесли мне рану?" - спросит его Хлебников. Тот опять промолчит. И - строка в тетради: "Больше никогда любить не буду..."

"Русь, ты вся поцелуй на морозе!" - одной строкой скажет о любви.

Какая там Наташа Ростова, какие две Веры?! Ему подошла бы такая же: вольная, сумасшедшая, не от мира сего. Ведь там же, в Куоккале, заночевав однажды у художника Анненкова, он поутру буквально сразит его. "Войдя в комнату, где заночевал Хлебников, - вспоминал тот, - я застал его еще в постели. Окинув взглядом комнату, я не увидел ни его пиджака, ни брюк... "Я запихнул их под кровать, чтобы не запылились", - сказал ему наш герой. "Должен сознаться, - пишет Анненков, - что все комнаты дачи содержались в большой чистоте, и если нужно было искать пыль, то, пожалуй, только под кроватью..."

Ну, кто, скажите после этого, ну, какая женщина связала бы свою жизнь с таким?..

Он будет еще влюбляться. Даже целоваться еще с одной Верой в ветвях цветущей черемухи. Это Вера будет прятать его от армии, выцарапает из лап белых, но дальше поцелуев дело, кажется, не пойдет и с ней.

Часовщик человечества

"Часовщик человечества" звал себя. И что-то от часовщика было в нем. Филигранный труд, уединенность, терпение, перехват дыхания на миг. Только возился не с винтиками и шестеренками - с суффиксами и префиксами, с датами и числами. Ни секунды, ни минуты интересовали - судьбы, поколения, века. "Люди поймут, - написал, - что есть часы человечества и часы отдельной души".

Он жил в такт с человечеством, пока однажды не разошелся с ним. Пока на часах не грянула война. Вот когда взвоет: "Спасите меня!.."

Два этих слова напишет рядовой 93-го запасного пехотного полка генералу Кульбину. "Я погиб, как гибнут дети", - скажет в стихах про армию, где из него хотели сделать (вы, мыслите?!) прапорщика. А во втором письме прохрипит: "Освободите. Заклинаю... Если Пушкину трудно было быть камер-юнкером, то еще труднее мне быть новобранцем в 30 лет..."

Близкие, друзья добьются освобождения; он вырвется из клетки и, размяв крылья, приземлится под Харьковым, в Красной поляне, на даче у Синяковых. Из ада попадет почти в рай. Там, кажется, и предскажет: мировая война перерастет в "войну внутреннюю". "Дети! Ведите себя смирно, - напишет в 1916-м. - Это только 1,5 года, пока внешняя война не перейдет в мертвую зыбь внутренней войны".

Никто не услышит его ку-ку!

А он наконец займется давней мечтой - организацией Правительства мира, общества "Председателей Земного Шара".

Бессребреник и ребенок

"Я боюсь за тебя, - написала ему как-то поэтесса Елена Гуро. - Я боюсь, как бы тебя не обидели люди". Не зря писала. По сути, вся жизнь его - сплошная обида от непонимания, непохожести, неумения приспособиться. "Я твердо знаю, - писал он, - рядом нет ни одного, могущего понять меня". То, что было важно людям, для него не имело значения, а что считал главным он - не представляло ценности для них. Он мог, например, получив от друзей собранные ему на одежду деньги, купить дорогой портсигар. Мог, собравшись в Казань, отправить багажом корзину рукописей и - отказаться от поездки. Рукописи пропали. Мог на званом обеде, протянув руку, ухватить за хвост кильку с общей тарелки и медленно, по нарядной скатерти, протащить ее к себе. Чего, дескать, тревожить соседей? Терял вещи, деньги, ложась спать, натягивал всё себе на голову и утром вскакивал продрогшим (так и заработает, кстати, лихорадку).

Но мог и вызваться идти в Зимний, дать пощечину самому Керенскому, премьеру. За Россию, за "сплошной сквозняк". Его отговорят. Но он, еще до выстрелов "Авроры", все-таки дозвонится в Зимний и спросит: когда же вы, министры, уберетесь из дворца? И не помочь ли вам в этом?..

От всех бед убегал на юг, в Астрахань, в калмыцкую степь. Там, казалось, было гнездо его. Убегал даже от денег - не "делач"! Маяковский, устроив как-то издание стихов его, удивлялся: "Накануне дня получения денег, - скажет, - я встретил его с чемоданчиком. "Куда вы?" - "На юг, весна!.." - свистнул беспечно Хлебников и уехал. На крыше вагона.

Да, куковал без денег, не ценил вещей. Ценил скорее символы: дудку из тростника, куклу тряпичную, деревянную игрушку из Сергиева Посада (с ней, говорят, и умрет), какое-то дешевое колечко, которое ему дали и тут же отняли. Это случится в Харькове, где он застрял после революции. На его беду туда явятся вдруг Есенин и Мариенгоф. Эти бежали из голодной Москвы, мечтая "о белом хлебе, сале, сахаре, о том, чтобы хоть недельку поработало брюхо". Разыскали Хлебникова; он жил в какой-то старой мастерской. Явились: один в меховой куртке, другой в элегантном английском пальто. А Хлебников, в штанах, сшитых из занавески (да, да!), сидел на голом матрасе и чинил сапог. Мариенгоф пишет: "Он встал навстречу и протянул руку с щиблетой. Я, улыбаясь, пожал дырявую подошву".

Короче, зная, что Хлебников объявил себя Председателем Земного Шара, москвичи решили подшутить: устроить вечер в городском театре и торжественно "короновать" его. Хлебников, дитя, принял всё всерьез. В холщовой рясе, босой, он стоял на сцене со скрещенными на груди руками, выслушивал акафисты и после каждого, как было условлено, шептал: "Верую..." "В заключение, - пишет Мариенгоф, - как символ земного шара надеваем ему на палец кольцо, взятое на минуточку у четвертого участника - Бориса Глубоковского". А когда занавес упал, тот, лыбясь, подошел: "Снимай кольцо". Хлебников испуганно глянул на него и спрятал руку. "Брось дурака ломать, - зарычал Глубоковский, - отдай кольцо!" Москвичи за кулисами подыхали от смеха. "Это... это Шар... символ шара, - губы Хлебникова побелели. - Я... вот... меня Есенин в Председатели..." Но шутник, потеряв терпение, грубо, с кровью содрал кольцо. У Хлебникова чуть слезы не брызнули.

От боли, конечно. Разумеется, от боли...

• Русь, ты вся поцелуй на морозе!
• Синеют ночные дорози.
• Синею молнией слиты уста,
• Синеют вместе тот и та.
• Ночами молния взлетает
• Порой из ласки пары уст.
• И шубы вдруг проворно
• Обегает
• Синея, молния без чувств.
• А ночь блестит умно и чёрно.

Осень 1921 года

Гений и пророк

Мысль родилась весной 1914 года, когда он написал Каменскому: "Все готово. Мы образуем Правительство Председателей Земного Шара. Список присылай". И сформулировал задачи Правительства: "Преобразование мер. Преобразование азбуки. Предвидение будущего. Исчисление труда в единицах ударов сердца". Только людей теперь делил не на "словачей" и "делачей" (сволочей!) - на изобретателей и приобретателей. Обвинит "приобретателей" в гибели Пушкина и Лермонтова, в травле Гаусса и Монгольфье. И подпишется: "Король Времени Велимир 1-й". А в Председатели помимо Каменского позовет Вяч. Иванова, Флоренского, Кузмина, Маяковского, Асеева, Малевича, Татлина, генерала Кульбина, каких-то летчиков Кузьмина и Михайлова, посла Абиссинии Али Серара и даже одну из Синяковых. Собирался привлечь Горького, Тагора, Нансена, Уэллса и самого Вудро Вильсона - 28-го президента США. Не успел.

Гений, фантаст, утопист! Писал чудновато, а уж что мыслил про себя - этого мы и не узнаем уже. А и узнали бы - не поняли. Он вещал, что мировую войну надо закончить полетом на Луну, что надо создать общий для человечества язык, что озера на земле нужно превратить в котлы пусть сырых, но "озерных щей" и ввести, вообразите, обезьян в семью человека - дать "некоторые гражданские права". Бред, скажете? Возможно. Но так была устроена его голова. Так вообще устроены головы гениев. И я не особо удивился, когда еще в 2008-м прочел вдруг в "Известиях", что в Испании, представьте, уже подготовлен закон о предоставлении обезьянам ("зоопарковым" - их 300 пока) прав, сопоставимых с правами человека. "Это исторический шаг", - говорилось в преамбуле закона.

А ведь эта идея Хлебникова, от которой современники ну просто выкатывали зенки! Да и мы еще вчера - выкатывали!..

Впрочем, это не всё! Хлебников уже тогда толковал о пульсации мира - солнца, атомов, электронов - и утверждал, что, когда пульсацию измерят, откроют волновую природу электрона. Через два года после его смерти, в 1924-м, физик Луи де Бройль откроет именно эту - волновую природу электрона. А пульсацию солнца ученые установят вообще в 1979-м, через 60 лет после Хлебникова.

"Теперь так же легко предвидеть события, как считать до 3", - напишет "часовщик человечества" в выведенных им "Законах времени". И считал!

За шесть лет предсказал войну с Германией 1914 года, за четыре года - революцию, за полтора - войну Гражданскую.

• Когда умирают кони - дышат,
• Когда умирают травы - сохнут,
• Когда умирают солнца - они гаснут,
• Когда умирают люди - поют песни.

1912

Председатель Земного Шара

"Трудно тебе умирать?" - спросила его за день до смерти Фонка, няня, жившая в деревенском доме художника Митурича. "Да", - ответил он. Это было последнее слово "короля слова" на этой земле. А за пять дней до смерти на окно глухой бани, где умирал поэт, - в сорока километрах от ближайшей станции - прилетел ворон. Клюв его стучал о стекло, как метроном из преисподней. Птица прилетела к птице, ворон - к кукушонку.

Да, он, гениальный поэт, Председатель Земного Шара, автор законов времени и космоса, остался кукушонком - чужим не только в гнездах поэтических салонов и ученых собраний, в домах друзей и любимых, он оказался (это трудно и произнести!) чужим в необъятном гнезде Родины.

За два месяца до смерти сказал Мандельштаму, что не хочет уезжать в глушь, куда тянет его Митурич. Но жить негде. Мандельштам, деливший с ним в те дни жалкую кашу свою, кинулся к Бердяеву, тогда председателю Союза писателей. Перед Хлебниковым, кричал, "блекнет вся мировая поэзия, он заслуживает комнаты хотя бы в шесть метров". Увы, Бердяев был бессилен. И поэт, не излечившийся еще от малярии, уехал в Санталово, в Новгородскую губернию, к Митуричу, где у того была жена, корова и огород. Уехал умирать. Ему было как раз 37, столько же, сколько Пушкину и Байрону в час смерти.

"Когда будущее становится прозрачным, теряется чувство времени, - объяснял он за три месяца до смерти открытый им закон времени, - кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения. Чувство времени исчезает, оно походит на поле впереди и поле сзади, становится своего рода пространством...".

Он не замечал, что костюм его из-за свалявшегося сукна стал скорее оперением, что рукава рубашки разорваны до плеч. Фасонистые поэты чувствовали себя рядом с ним неуютно. Но разве расскажешь всем, что на юге побывал в психушке (ради куска хлеба выдавал себя за трубача в клубном оркестре), был принят деникинцами за шпиона, потом, напротив, угодил в ЧК (комиссар "чеки", написал тогда, "из всех яблок больше всего любит глазные"). Что под Хасавюртом был ограблен и на полном ходу выброшен из поезда, что месяц мерз в теплушке с эпилептиками, где его и раздели до последней рубахи.

В Москве Маяковский, Каменский, Кручёных кое-как приодели его и повели выступать в нынешний Архитектурный институт. Тут горланили ничевоки, презантисты, биокосмисты, конструктивисты, ерундисты - в Москве было уже 49 литературных школ и 2 тысячи поэтов.

Но Хлебников был единственным - таких и дальше не будет.

Памятник судьбе

Собственную смерть предсказал в деталях. За девять лет до нее напечатал странный стих "Памятник". "Уткнувши голову в лохань, я думал: кто умрет прекрасней? не надо мне цветочных бань и потолке зари чуть гаснущей про всех забудет человечество придя в будетлянские страны лишь мне за мое молодечество поставит памятник странный".

Ни точек, ни запятых. Тряси - не тряси головой, мы ничего бы не поняли, если бы он не умер как раз в деревенской бане, куда местные жители ему, умиравшему, несли и несли цветы (вся баня, пишут, была в цветах!). Более того, умер на заре. И более-более того: на могиле ему, спустя 40 лет (когда прах его перенесут на Новодевичье), действительно поставят "странный" памятник. Каменную бабу из скифского кургана, которому было полторы тысячи лет. У древних народов эти бабы каменные - символы вечной цикличности, взаимоперехода жизни и смерти...

"Я пропал. Лишился ног. Не ходят, - написал Хлебников знакомому врачу в последнем письме из Санталова. - Хочу вернуть дар походки". На деле кроме паралича у него были уже и парез кишок, и гангрена - открытые раны, которые даже не бинтовали уже. Но дар походки он, великий пешеход, "урус дервиш", исходивший всю страну, хотел вернуть. Мечтал побывать в Индии, в Польше, нагрянуть к монголам. А еще хотел "писать вещь, в которой бы участвовало все человечество, 3 миллиарда". Ведь "мировая революция требует мировой совести". Наконец, составлял "Доски судьбы" - итог жизни. Но не знал: последней "доской" его судьбы станет лавка в бане...

• 
  
• Когда над полем зеленеет
• Стеклянный вечер, след зари,
• И небо, бледное вдали,
• Вблизи задумчиво синеет,
• Когда широкая зола
• Угасшего кострища
• Над входом в звездное кладбище
• Огня ворота возвела,
• Тогда на белую свечу,
• Мчась по текучему лучу,
• Летит без воли мотылек.
• Он грудью пламени коснется,
• В волне огнистой окунется,
• Гляди, гляди, и мертвый лег.

1912

P.S. Опоздают в Санталово деньги, медикаменты, продукты, собранные друзьями, простоит пустой спецпалата в больнице, приготовленная по приказу самого Троцкого, и не успеет, увы, литерный поезд, которому велено было забрать поэта в Москву. Гении иначе и не уходят - человечество всегда отстает от них. А потом опубликуют письма Митурича, и я через полвека прочту, что после смерти поэта жена Митурича, учительница, долго дивилась и приставала к мужу: "Откуда явился такой простой, - спрашивала, - но прекрасный человек?"...

Откуда являются кукушата? Разве не очевидно? Их подбрасывают в чужие гнезда...