Знаменитый поэт, литературный критик и переводчик Георгий Викторович Адамович (1892/94-1972) родился в Москве, но с девяти лет жил в Санкт-Петербурге. И воспринимался всеми как образцовый петербургский интеллектуал. В юности примкнул к акмеизму, стал одним из руководителей "Цеха поэтов". Первый сборник стихов "Облака", вышедший в 1916 году, получил положительный отзыв самого Николая Гумилева. В 1923 году Адамович уехал в эмиграцию, считался основателем и духовным наставником нового направления русской поэзии, известного как "парижская нота".
В возрасте 47 лет записался добровольцем во французскую армию. Свой поступок объяснил просто: "Я ненавижу Гитлера!"
Отрывки из воспоминаний о Георгии Адамовиче публикуем на правах цитирования.
Поэт Ирина Одоевцева (1895-1990): Таланту он предпочитал умение замолчать
Хотя это и кажется парадоксальным, Адамович в стихах меньше всего ценил талант.
- Слишком безудержно, слишком пенится, звенит и летит. Слишком талантливо, - говорил он о стихах одного из наших лучших поэтов. - Признаю все достоинства, но они оставляют меня холодным, а стихи должны волновать и задевать.
Таланту он предпочитал одаренность, ум, чувство меры, экономию средств, умение вовремя замолчать.
Еще до войны мне - и не мне одной - казалось, что Адамович не очень любит стихи, что для него лучшее стихотворение не стоит "непоправимо белой страницы". Одним словом, что парадоксальное утверждение "современная музыка идет к молчанию" могло быть повторено и в отношении поэзии и что поэзия идет к молчанию, и Адамович всеми силами стремится помочь ей в этом.
Но я, конечно, ошибалась. В чем смиренно сознаюсь. Редко кто так любил и так мучился поэзией, как он. Он жил и дышал ею.
"Есть в близости людей заветная черта", - писала Ахматова. Черта, которую невозможно перешагнуть. И я ее особенно чувствовала именно с Адамовичем. В нем было что-то мешавшее окончательному дружескому сближению, что-то останавливающее на этой "черте", делающее последнюю откровенность невозможной - какая-то душевная стыдливость и застенчивость. И отсюда недоговоренность, скрытность, вернее, замалчивание самого главного. Вот-вот, казалось, он заговорит до конца откровенно, щемящим сердце голосом, о самом тайном, сокровенном, что мучит его. Вот-вот... Но он вдруг обрывал на каком-нибудь словце, выкидывал "риторическое" коленце или прятался за какую-нибудь цитату стихов и продолжал о "пустяках".
Я подружилась с Адамовичем сильнее, чем с самой любимой из моих подруг. Так, как с ним, и до него, ни после я ни с кем не была дружна.
Разговоры у нас, конечно, были разные, но они часто соскальзывали в заветную область "странностей любви" в прошлом и настоящем. Я не собираюсь рассказывать о ней, несмотря на его совет рассказать о других, и о нем в том числе, все, что я знаю, "чтобы всё, всё о всех". Все же мне кажется необходимым подчеркнуть одну его мало кому известную черту - его стихийную - не нахожу другого слова - страстность, его огненный темперамент, так плохо, казалось бы, вязавшийся с его внешностью, с его благовоспитанной сдержанностью, с его петербургской изысканной подтянутостью. Этот безудержный темперамент заставлял его терять голову и совершать неразумные поступки; он проявлялся и в его картежной страсти. Адамович был безрассудно и неудержимо азартен. Он начал играть уже в Петербурге, в 21-м году, в только что открывшихся клубах. Ему чрезвычайно не везло. Он постоянно проигрывался в пух и прах.
- Опять "пух и прах"! - сообщал он мне утром за чаями, заламывая руки, стонал: - О, Господи! Какая тоска, какая скука!..
К "брекфесту" он являлся в шелковом персидском халате, доставшемся ему по наследству от "господина Белэя", покойного мужа его тети. Халат этот был слишком велик и широк для Адамовича. Туго перетянутый в талии, он образовывал множество топорщившихся складок и доходил до земли. Голову Адамович повязывал голубым газовым шарфом, чтобы волосы лежали как можно глаже. В этом наряде он производил странное впечатление, очень забавлявшее меня.
А в довоенные, догитлеровские годы он принимал горячее участие в религиозно-философских спорах с Мережковским, доходивших иногда до курьезов. Так, на одном заседании "Зеленой лампы" Мережковский, весь исходя раздражением и вдохновением, теряя почву под ногами, задал слушателям ошеломляющий вопрос:
- Господа, с кем же вы? С Христом или с Адамовичем?
"На берегах Сены" (1983)
Писатель и литературный критик Василий Яновский (1906-1989): Он ставил на карту драгоценности и свою судьбу
Адамовича в первую очередь надо благодарить за возникновение и развитие особого климата зарубежной литературы. Конечно, без него существовали бы те же писатели, поэты или даже еще лучшие, быть может, но парижского "тона" литературы, как особого и единого, всем понятного, хотя трудно определимого стиля, думаю, не было бы! И за это, надо полагать, когда-нибудь многие "москвичи" ему скажут спасибо. Шарм, которым Адамович обладал в большей степени, чем кто-либо другой в эмиграции, шарм этот не должен умалять его подлинных заслуг, несмотря на все слабости и грехи.
Адамович, как это ни казенно звучит, создал школу, или вернее, антишколу, что почти совпадает, объединявшую вокруг себя лучших молодых людей того времени. Без Адамовича, конечно, те же писатели и поэты подвизались бы, но вне какого бы то ни было объединяющего начала. В результате родилось одно органическое сознание: нужного и ненужного, важного и не важного, вечного и временного.
Адамович ошибался сплошь да рядом, капризничал, хвалил романы Алданова, ругал Сирина, высмеивал каждого, кто старался на свое "творчество" смотреть серьезно. Адамович ставил на карту виллы и драгоценности, проигрывал свои и чужие деньги, грешил сверхъестественно, уверял, что "литература прейдет, а дружба останется", казался часто только ловким шаркуном, оппортунистом. И все же в решительную минуту мы его всегда видим в строю, на самых ответственных местах.
Адамович - неженка, шалун, ухитряется жить с эмигрантской литературы и "вести" молодежь за собою, не ссорясь ни с Буниным, ни с Милюковым, ни с другими эпигонами... Возвращаясь из Ниццы после каникул, Адамович занимает деньги у мецената якобы для лечения парализованной тетушки и спускает все в баккара.
Адамович в самом начале войны, без малого пятидесяти лет от роду, записывается волонтером в Иностранный легион; там вместе с другими несчастными беженцами и наряду с разными преступными личностями - ибо Легион всех принимает и все смывает - лютой зимою 1939-1940 гг. проходит военную подготовку в условиях воистину удручающих.
Когда на чужом материке я пытался объяснить вдумчивым людям, не знавшим Парижа того времени, но читавшим изредка "Последние новости", когда я тщился им растолковать роль Адамовича в нашей литературе, я всякий раз испытывал чувство, похожее на то, какое бывает, если стараешься словами описать внешность, или запах, или музыку...
Совершенно очевидно, что статьи Адамовича и еще меньше стихи или очаровательная болтовня не исчерпывают его роли. Для себя лично я решил этот вопрос несколько неожиданно. Если бы требовалось одним словом определить вклад Адамовича в жизнь нашей литературы, я бы сказал: "Свобода!"
"Поля Елисейские" (Нью-Йорк, 1983)
Поэт и литературный критик Юрий Терапиано (1892-1980): Адамович обладал редчайшим слухом на фальшь
Можно без преувеличения сказать, что очень и очень многие молодые поэты и писатели зарубежья "думали по Адамовичу", воспитывались на нем, проверяли свое мироощущение и свои мысли по "Комментариям". Так называемая "Парижская нота" (поэтическое направление, возникшее в конце 20-х годов в Париже), сказавшая, несмотря на оторванность от России, свое слово, в значительной мере была инспирирована его "Комментариями".
Всякую искусственность, фальшь, всякую пусть самую умелую подделку под настоящее Георгий Адамович разоблачает беспощадно. Искренность и честность, стремление выразить подлинно человеческие чувства, а не придуманные, умственно-холодные "бездны" и "тайны", - вот что определяет настоящего большого художника. Георгий Адамович одарен редчайшим слухом на всякую внутреннюю фальшь. Даже когда речь идет о величайших наших писателях, он замечает у них порой "не то" там, где другие, самые компетентные критики никаких "не То" не видят.
"Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924-1974)" (Париж, 1987).
Историк и литературный критик Николай Ульянов (1904-1985): Разобраться в его мыслях - немалый труд
Мысли Адамовича - достояние русской культуры и не должны пропасть или оказаться забытыми. Но разобраться в них - немалый труд. У автора органическая нелюбовь к связному изложению. То бросит хлесткое замечание вроде: "У Пастернака слово сошло с ума, впервые в русской поэзии", то пустится в рассуждение, страницы на четыре, об образе и подобии Божием в человеке, а там, глядишь, задел Маяковского, что-то сказал о Тютчеве и славянофилах, обессмертил Сартра как "писателя с каким-то кибернетическим привкусом в творчестве" и глубоко погряз в темах братства, равенства, морали и революции. Обо всех этих вещах говорится сильно и остроумно, но это не облегчает тяжкой доли читателя...
Значение Адамовича в том и состоит, что мысли его качественно отличаются от словесного фейерверка какого-нибудь литературного кавалериста. Они не вычитаны, а рождены. Это не переплавка находящегося в обращении, а заново найденное золото. Адамович - писатель не ясного, не гранитно-очерченного мировоззрения. Он, может быть, и был бы гранитным, будь он врачом, инженером или человеком широкого ума, но он поэт и писатель. Он слишком много знает о поэзии и знает, что без Бога она сирота на земле и смысла своего существования не имеет. Надо ли говорить, что не о стихотворстве, а именно о поэзии тут речь.
Но Адамович всю свою жизнь, посвященную ей, будет считать напрасной, может быть, неправедной, если не поставит поэзию перед судом высшей правды. Этот скептик, вольтерьянец, одержим христианской этикой. Он знает, что поэзия, как всякая красота - грешница.
"О сути" (Новый журнал. 1967)
Советский поэт Евгений Евтушенко (1932-2017): Его прозвали "златоустом русской эмиграции"
Я познакомился с Георгием Викторовичем Адамовичем в кафе "Куполь". По одну сторону стола сидел, красиво держа кукольную головку, с прической, разделенной безукоризненным пробором, крошечный петербуржец, законодатель литературных мод русского Парижа, дегустатор слова, полиглот, кавалер ордена Почетного легиона, выступавший некогда вместе с Блоком и Ахматовой. А по другую сторону - не говорящий ни на одном иностранном языке, не знающий, как полагается есть устрицы, слыхом не слыхивавший о запрещенных в СССР Бердяеве, Розанове, Флоренском, пестро одетый, не совсем еще оперившийся поэт со станции Зима, который не так давно пел в детском саду: "С песнями, борясь и побеждая, Наш народ за Сталиным идет". Встреча двух совсем разных воспитаний, двух Россий.
...За пять лет до моего рождения на заседании общества "Зеленая лампа" в Париже - в тот раз на тему "Есть ли цель у поэзии?" - дискуссию открыл прозванный "златоустом эмиграции" поэт и эссеист Георгий Адамович: "Единственное, что может объяснить существование поэзии - это ощущение неполноты жизни, ощущение, что в жизни чего-то не хватает, что в ней какая-то трещина. И дело поэзии, ее единственное дело, - эту неполноту заполнить, утолить человеческую душу".
"Поэт в России - больше, чем поэт: десять веков русской поэзии" (М., 2013-2017)
ПЕРЕКЛИЧКА
Георгий Адамович
- Письмо из Парижа
- Когда мы в Россию вернемся...
- о, Гамлет восточный, когда? -
- Пешком, по размытым дорогам
- в стоградусные холода,
- Без всяких коней и триумфов,
- без всяких там кликов, пешком,
- Но только наверное знать бы,
- что вовремя мы добредем...
- Больница. Когда мы в Россию...
- колышется счастье в бреду,
- Как будто "Коль славен" играют
- в каком-то приморском саду,
- Как будто сквозь белые стены,
- в морозной предутренней мгле
- Колышутся тонкие свечи
- в морозном и спящем Кремле.
- Когда мы... довольно, довольно.
- Он болен, измучен и наг.
- Над нами трехцветным позором
- полощется нищенский флаг,
- И слишком здесь пахнет эфиром,
- и душно, и слишком тепло.
- Когда мы в Россию вернемся...
- но снегом ее замело.
- Пора собираться. Светает.
- Пора бы и двигаться в путь.
- Две медных монеты на веки.
- Скрещенные руки на грудь.
- 1936 год
Евгений Евтушенко
- Письмо в Париж
- Нас не спасает крест одиночеств.
- Дух несвободы непобедим.
- Георгий Викторович Адамович,
- а вы свободны, когда один?
- Мы, двое русских, о чем попало,
- болтали с вами в кафе "Куполь",
- но в петербуржце вдруг проступала
- боль крепостная, такая боль.
- Да, все мы русские - крепостные,
- с цепями ржавыми на ногах,
- своей помещицы - блажной России
- и подневольнее, когда в бегах.
- Георгий Викторович Адамович,
- мы уродились в такой стране,
- где тягу к бегству не остановишь,
- но приползаем - хотя б во сне.
- И, может, в этом свобода наша,
- что мы в неволе, как ни грусти,
- и нас не минет любая чаша -
- пусть чаша с ядом - в руке Руси.
- С ней не расстаться, не развязаться.
- Будь она проклята - по ней тоска
- вцепилась, будто репей рязанский,
- в сукно парижского пиджака.
- Нас раскидало, как в море льдины,
- расколошматило, но не разбив.
- Культура русская всегда едина,
- но лишь испытывается на разрыв.
- Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни
- в Лету -
- в кишках Россия. Не выдрать! Шиш!
- Невозвращенства в Россию нету.
- Из сердца собственного не сбежишь.
- 1965 год