"Синие чулки" серебряного века

И только позднее "синим чулком" стали называть женщин, которые интересовались литературой и наукой, сознательно пренебрегая хозяйством и семьей. Много значений претерпело это насмешливое выражение...

О, это были не содержанки, или (упаси господи!) дамы с "пониженной социальной ответственностью". Нет, это были личности, не лишенные талантов, которые, развлекаясь, умело совмещали и претензии на высокое искусство, и - самые низменные страсти. А "жертвами" их "продуманной игры" чаще всего становились художники, прозаики и поэты, в чьи задачи и входило в том числе желание удивлять, а порой и шокировать "общественное болото".

Все сходилось в таких домах: игра, флирт, измены, слезы и издевки, даже сама жизнь иных жертв, и, с другой стороны - стихи и проза.

Я мог бы назвать с десяток имен женщин Серебряного века, которые превращали свои дома не столько даже в модные "интеллектуальные салоны", сколько в литературные вертепы. Но расскажу лишь о трех, может самых необычных. О хозяйках их, которые - хотим мы того или нет! - оставили след в истории литературы не только жизнью, но и книгами своими.

Похожая на запятую (Петербург, Английская наб., 62)

Этот дом на блистательной набережной, на той, где в разные годы обитали Фонвизин, Капнист, Тютчев, Лажечников, Герцен и многие другие, Брюсов, восторженный "гений" (как называл себя!) и "вождь символистов", пышно величал "венецианским палаццо". Дом принадлежал миллионеру Полякову, но конкретно в одной из квартир с какой-то круглой комнатой и с видом на Неву жили в 1890-1900-е годы родственник миллионера - поэт, прозаик-мистик, друг Брюсова Николай Максимович Минский (урожденный Виленкин) и его вторая жена - поэтесса, да и прозаик, Людмила Николаевна Вилькина, которую все звали Беллой, по ее настоящему имени и которая сама окрестила себя "вакханкой".

Вечера здесь злые языки называли оргиями, хотя супруги считали, что они лишь держат "декадентский салон". Ну, да, устраивали некие "обрядовые действия", водили хороводы в хитонах. Ну, кололи ножичком пальцы еврейке-девственнице и пускали ее кровь в вино, которое потом со "значением" и в полночь выпивали. И, подумаешь, фу-ты ну-ты, устраивали, порой, некие символические жертвоприношения...

Но вот "бэкграунд", как сказали были ныне, у обоих был тот еще. Минский еще студентом дрался на дуэли, потом получил известность как поэт (хотя первую книгу его власти "приговорили" к сожжению, а самого едва не упекли в тюрьму), затем, в начале 1890-х, вместе с Мережковским и Брюсовым, стал родоначальником "русского декадентства" (выпустил труд "При свете совести", где философски проповедовал выдуманный им "мэонизм", учение о "небытии"), позже, с тем же Мережковским, Зинаидой Гиппиус и Василием Розановым, организовал знаменитое Религиозно-философское общество и почти одновременно, уже с Горьким, стал издателем и редактором большевистской газеты "Новая жизнь".

Той, кстати, газеты, которую при нем и Вилькиной прибрал "к рукам" Ленин, где была напечатана его статья "Партийная организация и партийная литература" и в которой и сам Минский печатал свой стих "Пролетарии всех стран соединяйтесь // Наша сила, наша воля, наша власть...", за что все-таки оказался в тюрьме. Впрочем, в коммунизме разочаровался и вновь ударился в мистику, в "культ красоты".

Уму непостижимо, как это сочеталось в доме, но, главное - в головах супругов?

Ну а что Вилькина? Она, с молодости мечтавшая стать "как Сара Бернар", ничему особо не училась (5 классов "ненавистной гимназии"), но благодаря литературной родне кинулась, конечно же, в литературу, причем, в духе моды, "порнографическую". И, в поисках "достойной пары", сошлась в 1896-м с гремевшим уже поэтом (да, впрочем, по слухам, и с любовником ее матери) Николаем Минским.

Так родился их модерновый "салон", собиравший, порой, до 40 человек, где бывали, а иногда и с женами, Вячеслав Иванов, Ремизов, Мережковский, Бальмонт, Сологуб, Розанов, Бердяев, прозаики и драматурги Дымов и Чюмина, художники Бакст и Сомов и многие, многие другие. Но где главной гостьей была, образно говоря, измена.

Измена мужьям и женам, прямые и перекрестные флирты, альковные тайны и наглый, демонстративный эротизм...

А стихи, спросите, а проза? Да, Белла писала их. "Люблю я не любовь - люблю влюбленность, / Таинственность определенных слов", - писала по ночам, и опять же про себя - "победную куртизанку". Зинаида Венгерова напишет подруге: "Беллины стихи, конечно, пустяки" и дополнит: она "утончается, превращается в запятую, занята "культом своей красоты" и приискиванием поклонников"...

"Запятая"? - неплохо ведь сказано про племянницу-нимфоманку?..

Впрочем, ни Мережковский, ни Розанов, ни все любовники ее не знали, что хозяйка салона не только коллекционирует обручальные кольца их, но собирает письма к ней и шепотливые тайны партнеров. Так вот с этой "коллекцией" откровенностей она, вообразите, охотно знакомила сторонних лиц.

Брюсов напишет потом: она "показывала мне письма Бакста, где тот соблазнял ее. А Розанов криком кричал Зинаиде Гиппиус: "Проклятая Вилькина позволяет читать мои к ней письма, - это совершенно "непозволительно". Тут очевидно не в праве дело, а в ее уме и порядочности - по части чего у нее безнадежно. Что делать - не знаю... Теперь эта дура "помаленьку" читает это разным друзьям своим, а главное, хвастает: "У меня есть полный матерьял для 3-го тома соч. Розанова, который я издам после его смерти""...

Салон на набережной опустел после 1905 года, когда Минский, напуганный арестом, рванул вместе с женой за границу - "от греха подальше". Оба еще вернутся ненадолго в 1913-м, но окончательно осядут уже в Париже. Там наша "вакханка" скончается, а Минский, очередным браком, узаконит отношения с той же Зинаидой Венгеровой.

Все трое будут печататься за границей, причем Белла переводить Метерлинка, Гауптмана, де Гурмона, напрочь забыв про стихи. И правильно. Ведь ее единственный сборник "Мой сад" (1907) был отомщен как раз Розановым, который издевательски всюду звал его "Мой зад". А Брюсов в рецензии на книгу едко раскритикует ее. Чуковскому при этом скажет честнее: "Но ведь должен же был кто-нибудь откровенно заявить, что она как поэт - бездарность (и очень характерная, очень совершенная бездарность)".

Справедливость в этом есть. Литература милостива, но не всепрощающа.

"Демонистка" из Казачьих бань (Петербург, Бол. Казачий пер., 11)

"Демонисткой" она назвалась, когда поселилась в петербургских банях в Казачьем переулке. В детстве мы с отцом ходили только туда - по соседству с домом. Но где-то лет 15 назад я вдруг узнал, что там не просто жила, но держала "салон" может самая эпатажная дама Серебряного века Паллада Старынкевич (она же Богданова-Бельская, Берг, Дерюжинская, Пэдди-Кобецкая и Гросс, если считать лишь замужества ее).

- Ужас, как экстравагантно! - сияла, хвастаясь. - "Где вы живете?" - "В бане!"... Адски шикарно!.." Увы! Жила, конечно, не в мыльнях и парилках, существующих и поныне, а в доме за баней. Поэт Георгий Иванов напишет: "Смело толкайте стеклянную дверь с матовой надписью "Семейные 40 копеек" и входите. Из подъезда есть дверка во двор, а во дворе другой подъезд... Подымайтесь на четвертый этаж и звоните..."

Вот в нем-то, во флигеле за банями, и поселилась в 1913 году наша "светская львица", про которую Ахматова скоро скажет: "Она знаменита, - и добавит: - гомерический блуд!"

"На 5-часовой чай" к ней ходили сюда Гумилёв, Северянин, шекспировед Смирнов, граф Берг, барон Врангель (искусствовед), поэт-гусар Всеволод Князев (без ума влюбленный в нее) и даже поэт-террорист, 17-летний Леонид Каннегисер (будущий убийца председателя ЧК Урицкого), с которым у нее, почти 30-летней, вспыхнет очередной бурный роман...

"Хозяйка в ядовитых шелках улыбается с такого же ядовитого дивана, - опишет это жилище Иванов. - Горы искусственных цветов, десятки подушек, чучела каких-то зверей. От запаха духов, папирос, восточного порошка, горящего на особой жаровне, - трудно дышать. Гости пьют чай, стряхивают пепел с египетских папирос, вбрасывают монокли, кланяются... Хозяйка с папироской в зубах декламирует Бальмонта и "танцует" босиком его стихи...".

Вихрь в юбке, исчадие ада, гроза жен, Паллада была живым символом недолгой эпохи "чахоточного петербургского веселья 1910-х годов". Красавицей, пишут, не была, "была неповторима - это больше!" Мужчины шеи ломали на улицах, оглядываясь: "Откуда такая? Из Мексики? С Венецианского карнавала? С Марса, может быть?.."

На плечах зеленая накидка, под ней шелка, кружева, какие-то цветы и перья, горло, как в броне, в бусах, а на ногах - звенящие браслеты. И весь этот "артефакт" - в облаке "Астриса", модных духов. Но, главное - дерзость в отношениях с мужчинами. И 14 абортов только в молодости! А отец ее, Олимп Иванович Старынкевич, генерал-майор, имевший причуду всем своим детям давать античные имена, в неведении писал ей записки, где учил, что девице-де неприлично даже оставаться в комнате наедине с мужчиной.

"Бедный папа", - вздыхала она, показывая писульки подруге. Ведь о "подвигах" ее знал едва ли не весь Петербург.

В молочной еще юности Паллада, например, на каких-то курсах вошла в кружок эсеров, где влюбилась в Егора Созонова - боевика-бомбиста. 15 июля 1904 года в меблирашках на Измайловском проспекте, она, еще девчонка, отдалась ему. Знала ли, интересно, о бомбе, с которой явился покорять ее террорист? Ведь наутро, прямо из постели, рассчитав все по минутам, он выскочил на проспект и шваркнул снаряд в пролетавшую карету. В карете несся Плеве, министр внутренних дел. В итоге: Плеве убит, Созонов схвачен, а Паллада, обвенчавшись с первым мужем, родила близнецов; их по ошибке считали потом детьми бомбиста... Такая вот "пылкая ночь"!

Наконец, два самоубийства студентов! Один застрелился под ее портретом, а другой, внук, кстати, драматурга Островского, убил себя на глазах у прохожих. Ну, жуть ведь!..

Пока были деньги отца, Паллада жила в экзотической квартире, где-то на Фурштатской, в которой грум с "фиалковыми глазами" разносил гостям кофе и шерри-бренди. Потом завела салон (наб. Фонтанки, 126), где бывали князь Сергей Волконский, граф Валентин Зубов, все тот же барон Врангель и где по целым дням толпились Бальмонт, Городецкий, Северянин, Тэффи. Тогда ей начали посвящать стихи поэты Садовской, Северянин, Иванов, а позже она стала прототипом героинь романа Михаила Кузмина и повести О. Морозовой "Одна судьба".

Что говорить, с ее красивых ног делали слепки и посылали на какую-то балетную выставку. Да и сама она выпустила (правда, уже в 1915 году), сборник стихов "Амулеты", тиражом в 700 экз.

Перещеголяла самого Мандельштама, его первая книга вышла тиражом в 300 экз.

Конец ее по-человечески был страшен. Летом 1917-го, вместе с очередным мужем, скульптором Дерюжинским, уехала в Крым, где завела роман уже с князем Юсуповым, убийцей Распутина. Там была арестована сначала "белыми (пишут, что ее принуждали смотреть на расстрелы большевиков!), а потом и "красными". А когда муж, бросив ее, укатил на Запад, вернулась в Петроград, где сначала вышла замуж за поэта и журналиста "Красной газеты" Осипа Кобецкого, а затем - за 20-летнего искусствоведа Виталия Гросса.

О, это была уже не прежняя Паллада. "Заезженная, старая отвратительная баба", - напишет о ней жена композитора Шапорина. "Старая рыжая обезьяна со всем шармом мартышки", - отметит другая. Вот когда стали сбываться ее слова, написанные еще в Казачьем переулке, в 1914-м:

"Если есть ад "там" - то он давно уж ждет меня, чтоб довершить земной путь моей поломанной и никому не нужной колесницы!.."

Да, страшен был ее конец: "Она перенесла те же тяжбы, что и все: вызовы в КГБ, аресты сына, жизнь в коммуналке". Но за два года до смерти, в 1966-м, напишет Ахматовой в письме: "Наверное, я вскоре умру... я теперь тень безрассудной Паллады. Страшная тень и никому не нужная. А жизнь так интересно шумит и скачет... Слава богу, что Вы по ней мчитесь вперед, я бесконечно горжусь Вами как современница Ваша".

Вот современницей великих она в истории и осталась.

Охотница на "зародышей" (Петербург, ул. Рубинштейна, 4)

А в эту "незнакомку" одна дама в ярости запустила керосиновой лампой. Хорошо, что не горящей, запылал бы весь дом. И какой дом?! Самый изысканный литературный салон, который держали поэт, драматург, философ, признанный мэтр литературы Вячеслав Иванов и его жена - писательница Лидия Зиновьева-Аннибал. Она-то, ворвавшись в кабинет мужа, и швырнула лампу, из-за чего кабинет ее мужа три дня "вонял керосином".

Просто из комнаты рядом она услышала, что гостья пришла к ее знаменитому мужу за "зародышом" от него, другими словами - с предложением родить от него, гения, - "солнечного сына"...

Квартира Ивановых, знаменитая "Башня" (Таврическая ул., 25/1) много чего повидала: здесь рождались и свергались авторитеты, возникали целые направления и школы, затевались рискованные мистические и даже эротические игрища. Тот же Иванов, отнюдь не пуританин, еще недавно сочинил стихи о "666 положениях при любовных занятиях", да и жена была "дамой без предрассудков".

Но - чтоб такое?..

Но это было! Известен даже день - 28 апреля 1907 года. Ибо уже 29-го сюда пришла ехидная телеграмма Блока, постоянного посетителя "Башни": "Дан ли зародыш? Не скупитесь". Зря смеялся, потому что и к нему, и к Леониду Андрееву, и к Брюсову с Вересаевым, а, по слухам, и к Короленко, она будет приходить с этим же предложением. Лев Толстой, после ее визита, отметит, что это был какой-то "крик сердца", где были "и тщеславие, и мания авторства, и корысть", а Горький на Капри, получив ее письмо "с фотографией", увидел в ее idee fixe и драму, и даже "что-то революционное".

И лишь Дымов, драматург, описал как это было:

"В комнату вошла женщина с бледным страдальческим лицом, с серыми, якобы холодными глазами, хотя в действительности они были жадными и недобрыми.

- Я вчера тянула жребий, - сказала. - Я написала 12 фамилий на 12-ти бумажках, бросила их в вазу и вытянула Вас. Там были Блок, Андреев, Горький, Куприн...

- Разве Вы знакомы с ними?

- Только по имени. Я сама писательница. Я пишу книгу. Хотите послушать главу?

Тут я ее перебил: "Вы замужем?" - "Да". - "Вы живете счастливо со своим мужем?" - "Нет. Женщина не может быть счастливой с больным и физически слабым мужем".

Я опять почувствовал на себе ее стальной взгляд. Почти гипнотический. "Желаете ли Вы быть отцом моего будущего ребенка? Я от Вас ничего не потребую. У Вас не будет никаких обязательств. Если хотите, я могу дать бумагу об этом".

На моем столе стояла фотокарточка моей сестры. Я показал портрет и сказал: "Это моя подруга, я должен переговорить с ней". Ложь моя, но что оставалось делать? Она поднялась и наконец покинула меня. Я подошел к окну и увидел, как ее муж, одетый в пальто, с поседевшей бородкой, подошел к ней. На сердце у меня стало еще тяжелее..."

Имя этой женщины - Надежда Санжарь. Ей было уже за тридцать. Но именно в этом доме, на Рубинштейна, о котором рассказ, она жила в 1913-м, в самый пик ее переписки и даже встреч с чутким и сердобольным Блоком. Отсюда, в одном из десяти сохранившихся к нему, уже великому, писем, она самохвалебно, написала: "Я тянусь к Вам, так, как знаю, что Вы хоть совсем другой, но мне равный..."

Равный - каково?!

- Я вас боюсь! - сказал ей Блок при встрече. И назвал ее, как когда-то Мережковский Вилькину, "колдуньей". А она была "синим чулком". Не по образованию и учености (у нее не было даже гимназии), а по "воинствующему мужененавистничеству", отрицанию превосходства "сильного пола" над "слабым", апологии полового самоудовлетворения - по этим-то убеждениям ее и считают ныне "провозвестницей современного феминизма".

Дочь проститутки и уголовника, она еще в 1902-м писала А. Суворину, издателю и редактору: "Я девушка, росшая без семьи, среди пьянства и разврата. Мать голодом морила меня и чего я только не видела... Я была горничной, няней, модисткой, компаньонкой и воспитательницей, да еще очень хорошей... У меня хорошая память, пытливый ум, чуткая наблюдательность... Творчество у меня есть, у меня иногда бывает такой прилив мысли, фантазии, остроумия и юмора, что я могла бы создать что-нибудь не плохое..."

У того же Вяч. Иванова, но уже после смерти его жены, просила денег: "Я решила создать школу людей... где будут изготовляться смелые, здоровые, свободные и знающие всё люди. Я буду брать только сирот, чтобы никто не мешал моим задачам. Мне нужны, конечно, деньги - без этих кровяных шариков всякое дело - мертвая точка". А с Блоком позднее и впрямь посчитает себя равной. Ведь она не только уже выпустит повесть "Записки Анны" (на деньги мужа-импотента), но и получит отзыв его о ней. Нет-нет, "зародыша" он, как и все, не дал, но в рецензии заметил: "Это, собственно, не литература, а "человеческие документы". В них не чернила, но и кровь; кровь, будто запекшаяся между страницами..."

Что ж, в литературе она осталась. Пусть и на обочине. 4 книги, 6 забытых пьес. После революции, представляясь уже дочерью "кухарки и столяра" (это помогло вступить в партию), каялась в письме Вересаеву за "зародыша" ("я немного одурела тогда"), заведовала вместе с Брюсовым Литотделом Наркомпроса и была секретарем Союза драматургов. Себя, махнув рукой на свои книги, звала "лучшим художественным произведением". И крушила за "интеллигентскую импотентность" критика и редактора Воронского ("тупого и дикого врага"), Луначарского ("спесивого верхогляда"), и всех - за свои когда-то "грехи".

И кричала: "В вопросах пола, нам также нужен Красный Октябрь!"... Пока в 1933-м не умерла скоропостижно от рака груди.

...Да, литература милостива, ее "Записки Анны" впервые за сто с лишним лет переизданы у нас в 2023-м. Но она же, словесность, и беспощадна! Ибо теперь уже и нам ясно: это, увы, никакая не литература, а, по словам того же Блока: "часть больного человечества, требующая врача, которого мы еще не в силах предложить..."