Пустынницы

Матушка Мастрадея в молодости. Фото: из архива журнала "Родина"

Пасеки по алтайской реке Убе и доныне славятся своим отменным кипрейным медом. Мы сами убедились в этом, когда впервые посетили те места в июне 1970 года. На горных алтайских лугах цветущие лиловые метелки кипрея стояли куда выше человеческого роста сплошными зарослями, наш маленький экспедиционный отряд однажды даже заблудился в них. Пришлось по бездорожью спускаться горным склоном к Убе, чтобы понять, куда мы зашли.

Два десятка пустынниц, живших тогда в этих краях, и дюжина местных крестьян, населявших эту долину и по традиции помогавших инокиням, почти все держали ульи. На самой большой скитской пасеке матушки Мастрадеи, что расположилась близ заимки Гусляков Ключ, за 1969 год накачали 40 больших фляг прекрасного меда (по 50 литров в фляге). Последние годы летом на поляну у скита прилетал даже вертолет из райцентра Королевка - меняли полные фляги на порожние и за мед платили, по словам матушек, очень неплохо - по целых 2 рубля за литр. Мастрадея не без гордости рассказывала мне, что их мед хорошо шел в Англии: вертолет присылала местная промкооперация, и прямо в Королевке его фасовали, как полагали матушки, в "английскую посуду" для продажи за рубежом.

Из нескольких ниточек, приведших нас на Убу известиями, что там еще сохранилась скитская жизнь, главная протянулась в Новосибирск из Риги. Там тогда жил мой добрый знакомый наставник Иван Никифорович Заволоко. Мы встречались с ним в домах новосибирских поморян, и репутация моя была перед ним еще раньше засвидетельствована из Пушкинского Дома самим Владимиром Ивановичем Малышевым, коего Заволоко очень уважал. Иван Никифорович был человеком со сложной и пестрой судьбой. Ему довелось посещать известный seminarium Kondakovianum в Праге - важный культурно-исторический центр русских эмигрантов и даже торговать в лавочке российских древностей в Париже, близ Нотр-Дама. Он рассказывал мне, что в Париже держал в руках то самое Друцкое евангелие XIV века, которое станет позднее жемчужиной Тихомировского собрания СО РАН.

Договор 1939 года Гитлера со Сталиным и присоединение Латвии к СССР привели к тому, что Иван Никифорович оказался в конце концов на несколько лет в советском концлагере. Но затем его выпустили, разрешили жить в Новосибирске, где он одно время возглавлял местную поморскую общину. Однако еще до моего переезда в Новосибирск он смог вернуться в Ригу, где тогда был один из двух общесоюзных центров согласия поморян. Заволоко очень ценил старообрядческие древности, до 1939 года он даже издавал в Риге журнал "Родная старина", где подчас публиковал интересные исторические источники. Его хорошо знали в кругах ученых-археографов, а позднее он прославился тем, что обнаружил у подмосковных староверов ценнейший Пустозерский сборник XVII века с Житием протопопа Аввакума, написанным рукой самого огнепального протопопа. Владельцы соглашались уступить эту рукопись Пушкинскому Дому за 5000 рублей. Академия наук стала срочно и не очень-то успешно разыскивать столь колоссальную сумму, но тем временем Иван Никифорович сумел сам выкупить манускрипт и подарить его Пушкинскому Дому в древлехранилище имени В. И. Малышева.

Убинские пустынники, в отличие от енисейских, охотно фотографировались, и зимой 1970/71 года я послал несколько фотографий Ивану Никифоровичу; он был очень доволен и сумел сообщить на Убу о своем одобрении моей работы - и как археографа, и как фотографа. Это хорошо сказалось на отношении к нам убинских жителей летом следующего сезона: нам показали куда больше книг, и почти 20 из них мы увезли в своих рюкзаках, обменяв на нужные там книги...

Недалеко от поселка расположился маленький женский скит, в котором спасаются три матушки - Зинаида, Клавдия и Матрона. Скиты поморские, и мы уже знаем, что главная обитель во всей этой пустынножительной системе находится ниже по Убе, где живет игуменья всех здешних инокинь матушка Афанасия. Знакомясь с тремя матушками, мы сразу же сообщаем им, что узнали о здешних скитах от Ивана Никифоровича, и направляемся проведать их игуменью. Это помогает рассеять первое недоверие, но разговор сначала идет с трудом.

В конце концов узнаем, что насельники всех этих скитов ведут свою линию преемственной передачи благодати от известной Выговской пустыни, от ее знаменитого киновиарха Даниила (Викулина). Принадлежат они к тому направлению поморян, которые в миру признают брак и вслед за своей игуменьей полагают, что разделение на "брачных" и "безбрачных" существовало еще на Выгу изначально, причем Даниил был "брачным", а Андрей и Семен Денисовы - "безбрачными". Впрочем, это ошибочное изложение ранней истории своего согласия служило убинским матушкам в добрых целях: они ратовали против раскола поморян на две непримиримые ветви (что наблюдалось и на Рудном Алтае). Говоря о необходимости братского согласия и мира между "брачными" и "безбрачными", матушка Зинаида аргументировала это тем, что ведь Даниил, Андрей и Семен, как она искренне заблуждалась, были родными братьями.

Уже во время этих первых бесед мы сразу заметили, что многих строгих запретов, так характерных для енисейских часовенных, здесь не было и в помине. И в частности, как я уже упоминал, убинские матушки любили фотографироваться. Зинаида и Матрона, как только мы предложили им это, тут же пошли надевать парадные большие мантии и сказали, что будут с нетерпением ждать фотографий. Клавдия сомневалась, допустимо ли такое, но в конце концов поддалась на уговоры товарок, и я сделал групповую фотографию, повторив ее несколько раз. И лишь проявляя дома пленку, я заметил, что почти на всех дублях Клавдия на всякий случай сильно зажмуривалась в самый момент съемки.

У матушек были общее хозяйство, совместная трапеза. Позднее мне рассказали, что, несмотря на это, окрестные поморяне особо выделяли Зинаиду как самую зажиточную: она выработала пенсию за трудовой стаж - целых 43 рубля, тогда как Матрона получала по старости лишь 10 рублей, а Клавдия 8 рублей 50 копеек в месяц. На Убе не было жарких енисейских споров о том, допустимо ли брать пенсию от антихристовых властей, было лишь житейское затруднение: как из этой глуши добираться до кассы райсобеса. Один-два раза в год убинские матушки выбирали для такой поездки инокиню, которая получала пенсию за всех, - кассир уже знал, что это делегат от всех матушек и что недоразумений тут не будет.

Позднее мы узнали, что у убинских пустынниц был еще один источник дохода, хотя и не очень регулярный: за чтение сорокоуста при погребении "мирских" староверов им платили 100-150 рублей. Но и тут были свои сложности: как-то возник спор о том, можно ли по древним правилам поморского согласия отпевать тракториста соседнего поселка, который в весьма пьяном виде не справился с управлением и сорвался с горного склона, не следует ли его приравнять к самоубийцам.

Матушки Зинаида, Клавдия и Матрона. Фото: из архива журнала "Родина"

За ответом на наши расспросы об обрядовых и вероучительных деталях жизни убинских скитов матушка Зинаида посоветовала обратиться к их игуменье матушке Афанасии, и мы отправились в ее скит. Небольшую часть пути удалось сделать на попутной геологической машине, дальше пошли пешком. Вокруг были места удивительной красоты - живописные повороты реки, скалы, порой почти вплотную подходившие к воде и оставляющие лишь узкую полоску для нашей тропы. В более широком месте сделали в светлой роще обеденный привал, но долго отдыхать не пришлось - погода начинала портиться. Мы успели все же добежать до обитаемого места - поселочка Гусляковка из двух домов.

В одном из них жил местный "мирской" наставник Никифор Назарович (вскоре он примет постриг и станет духовным отцом инокинь соседних скитов). Едва мы вошли в его гостеприимный дом, как стеною хлынул ливень. Часа два-три скоротали за неторопливым разговором и травным чаем с прекрасным медом. Ливень кончился, засветило солнце, пора было двигаться дальше. Скит Афанасии был по другую сторону Убы. Хозяин вышел посмотреть на реку и, вернувшись, сообщил, что вода в ней сильно прибыла и вброд пешком не перейти, только на коне. Он дал нам в проводники через реку своего подростка-сына и пару коней. Так я впервые в жизни "всел на конь".

Первый блин вышел комом: посреди Убы лошаденка поскользнулась, упала на передние ноги и стала клониться набок. Дело спас наш проводник, который быстро схватил мою лошадь под уздцы и прокричал ей пару грозных (но вполне цензурных!) слов. Переведя через реку, он нас "наставил на путь тропинкою" и вернулся домой с лошадьми. Отойдя немного, мы остановились на лесной полянке обсушиться и просушить намокшие вещи. Среди них оказалась и вся наша денежная казна - более тысячи рублей, которые, как назло, в институтской кассе выдали нам одними трешками. До сих пор в глазах живописная картина, как я, разложив купюры на поляне, зорко наблюдаю, чтобы ветерок не унес ни одну из них.

Матушка Афанасия встретила нас приветливо, повела погреться к жарко натопленной печи. В скиту тогда кроме нее жили инокини Меланья, Акилина и Елена, родная мать Акилины. Меланья недавно поселилась здесь, приехав из поморской общины на Кубани, в Белореченске. Она была единственной трудоспособной в этом маленьком поселении, но зато человеком очень деятельным и энергичным. Вела оживленную переписку с кубанскими знакомыми и уже почти уговорила двоих из них переселяться к ней на Убу, прикидывая, где их разместить.

Основная постройка скита размером 5 на 7 метров, с сенями, была лет 15 тому назад куплена и перевезена за 1800 рублей "старыми деньгами". Здесь в двух комнатах находились молельня и жилая келья. Расторопная Меланья присмотрела еще один сруб, чуть поменьше, и купила его задешево. Сруб уже стоял со стропилами, но пока еще без кровли, и нас поселили в нем. В скиту были еще баня, амбар, пара огородов соток на 6-7, красивый цветник. Последний был предметом особых забот Меланьи - она привезла с Кубани луковицы гладиолусов, семена цветов и выдержала изрядную полемику с местными матушками, укорявшими ее, что подобная радость мирской жизни не приличествует иноческому чину. (И впрямь, это был единственный цветник, который я видел в скитах Сибири.) За дни, что мы провели в этом скиту, матушка Меланья не раз разговаривала со мной об уходе за цветами, а с моей женой Зоей - об особенностях культивирования в Сибири "виктории" (клубники).

Матушка Афанасия, державшаяся с немалым достоинством, сначала проверила, как мы знаем христианские богослужебные и четьи книги, как умеем читать их. Проверка шла на скитских книгах - Прологе московского издания 1642 года, рукописных Апокалипсисе и Обиходе. Более всего матушке понравилось, что книги эти неплохо читала и наша студентка Лена Журавлева, вполне выдержавшая столь живописный экзамен по палеографии.

Игуменья убинских скитов родилась в 1886 году далеко от Сибири - в селе Пушкарево Курской губернии. Отец умер, когда ей было 8 лет, матери пришлось одной поднимать шестерых малых детей, жили трудно. В 20 лет будущая Афанасия уехала на заработки в Москву. Через три года она повстречала там известного наставника и умелого полемиста Горбунова - гектографированные записи его выступлений на вероучительных спорах мы встречали уже несколько раз в библиотеках староверов. Горбунов сказал ей, что в городе она выучится только наряжаться да пить чай, пусть лучше едет в поморский монастырь на Убу к матушке Ираиде. Вскоре последняя оказалась по каким-то монастырским делам в Москве и по рекомендации Горбунова взяла ее с собой назад; в 1911 году она приняла в убинской обители постриг.

Матушка Афанасия рассказала нам историю этого монастыря, позднее ее рассказ подтвердили и дополнили еще две жившие там до 1933 года инокини - Мастрадея и Анастасия. Покровский монастырь был основан на левом притоке Убы - реке Банной в 1896 году, перед коронацией Николая II. Основательница обители матушка Анна позднее постригла там двух скитниц, Ираиду и Ирину; обе они по очереди стали позднее преемницами Анны по руководству монастырем.

Матушка Афанасия подвергла участницу экспедиции студентку НГУ Елену Журавлеву строгому экзамену по русской палеографии. Фото: из архива журнала "Родина"

Нам показывали старинные коричневые фотографии всех трех матушек. Строить и содержать монастырь помогал барнаульский заводчик - поморянин Андрей Иванович Морозов; впрочем, и знаменитые московские, орехово-зуевские текстильные фабриканты Морозовы знали матушку Ираиду и помогали ей. В монастыре построили моленную, трапезную, келарню с кухней, баню с прачечной, жилые кельи, амбары, конюшню. Рогатый скот в монастыре не держали ("чтобы не отвлекал от молитв"), но коневодством понемногу занимались - лошади нужны были для транспортных нужд, а потом, когда развели хорошую породу, их и на продажу выращивали. При монастыре были огороды, пасеки, но хлеба не сеяли. Муку и другие припасы привозили паломники - для посетителей поставили даже отдельный сруб. В голодные годы соседние крестьяне оставляли в монастыре малолетних дочерей своих: их воспитывали, учили чтению, письму, пению, церковной службе. Потом кто-то из них оставался в монастыре, а кто-то уходил "в мир". Таких, как рассказывала Анастасия, стыдили на соборах, накладывали многолетнюю епитимию.

Жили в монастыре послушницы и монахини; последних к моменту разгрома обители было 50 человек. И тех, и других приучали либо к хозяйственным работам, либо к более глубокому знанию церковных книг и церковной службы - было такое разделение в общежительном этом монастыре.

Гонения на верующих 1920-х годов монастырь пережил. Несколько раз приезжало какое-то начальство, агитировало уходить из монастыря, кое-кто послушался, но лишь немногие. Сам монастырь тогда не разорили, беда пришла лишь с коллективизацией. Она проходила здесь бурно и опустошительно - я с удивлением узнал, что когда-то вся эта часть убинской долины имела гораздо более плотное земледельческое население. Матушка Анастасия рассказывала, что незадолго до разорения Покровского монастыря им был знак: в 1933 году однажды вечером, как только отзвонили благовест к вечерне, в восточную стену молельни как будто что-то сильно ударило, звук был вроде выстрела. И все иконы упали на пол, хотя были крепко прикреплены к кольцам. А когда подняли иконы, на щеке Спасителя была слеза. Все поняли, что нужно готовиться к крупным неприятностям.

Но было и вполне земное предупреждение - за пару дней до готовившегося разгрома о нем предупредил инокинь тогдашний председатель сельсовета, тайный старовер Амос Данилович. Игуменья матушка Ирина тут же разделила все иконы и книги между монашками, а один сундук удалось надежно спрятать. Обитательницы келий срочно стали покидать их, большинству это удалось, оставшихся арестовали.

Среди последних была и матушка Афанасия, ставшая уже к тому времени уставщицей (начинала она свою монастырскую жизнь работницей на конюшне). Ей довелось в советские времена быть в заточении трижды. В общей сложности она провела в неволе семь лет - в тюрьме, в лагерях Тайшета и Караганды.

Матушка Афанасия с гордостью говорила нам, что все эти годы она держала приличествующий инокиням пост и никогда, даже в бане, не расставалась с малой мантией и прикрепленному к ней медному образку святителя Николая Мирликийского. На волю она вышла в 1944 году, когда, по ее словам, из лагерей "выпускали всех никонианских попов". При этом какой-то важный следователь, коего матушка именовала "наркомом", посоветовал ей вернуться на Убу и приписаться там к какому-либо промхозу, ибо теперь время колхозное и единоличников быть не должно. Но Афанасия уже достигла пенсионного возраста и могла на воле официально на работе не числиться. На Убе она нашла нескольких вернувшихся сюда инокинь, постепенно их собралось на протяжении пары десятков верст этой долины близ пепелища монастыря около 20 человек. Решили жить не вместе, но разбившись на несколько скитов, с единой игуменьей - бывшей уставщицей матушкой Афанасией.

Матушка Меланья с кубанскими гладиолусами. Фото: из архива журнала "Родина"

Мы погостили в ее скиту несколько дней, расспрашивая о былой жизни на реке Банной и немного помогая по хозяйству. Читали книги, скитские и наши, кое-что поменяли. Матушка Меланья вызвалась проводить нас до двух следующих скитов вниз по Убе. До первого из них, матушки Манефы, была лишь пара часов ходу по небольшому плоскому пригорку, сплошь заросшему высоченными зонтичными растениями - дудлами и пучками, как их называли путешественники XIX века. Скит Манефы небольшой: жилой сруб из двух комнат (одна из них - моленная) да впритык к нему сарай. Но зато рядом большая пасека. Кроме Манефы здесь жили еще матушка Павла и послушница Евфимия.

В скиту этом кроме служебных книг было несколько сборников XVIII-XIX веков с душеспасительными повестями обычного древнерусского репертуара. Здешним инокиням особенно нравилась трогательная "Повесть о царице и львице" (русский перевод с польского сделан в 1670-е годы) - об опальном царском сыне, воспитанном в пустыне львицею. В убинских скитах "Повесть" несколько раз переписывали с этого сборника, сделала себе копию и Меланья. А сам сборник нам уже в 1971 году уступили, и он таким образом был спасен, так как в следующем году в скиту случился пожар и большинство четьих книг сгорело.

В полуверсте от скита Манефы находился зажиточный двор Амоса Даниловича - того самого, что предупредил в 1933 году матушку Ираиду о решении властей разорить Покровский монастырь. Еще в Лениногорске мне говорили, что ныне Амос Данилович - самый состоятельный человек в тех краях: богатая пасека на четыре десятка ульев, корова, лошадь, крепкое крестьянское хозяйство. Но был он уже в летах, 74 года непростой жизни давали себя знать. Сын настоятельно звал его перебраться к нему в Лениногорск, и переезд этот должен был состояться через год-другой. Матушку Манефу очень беспокоили такие прогнозы - Амос долгие годы весьма весомо помогал здешним скитам.

В скиту Манефы мы задержались лишь на пару часов, и матушка Меланья повела нас дальше, через довольно крутой перевал в скит матушки Мастрадеи. Заимка Гусляков Ключ, где расположен этот скит, - самая населенная из всех виденных нами заимок на Убе. Кроме инокинь здесь, поодаль от скита, построены еще 3 "мирских" дома, принадлежащих крестьянам, тесно связанным с обителью Мастрадеи, нередко участвовавшим в продолжительных скитских богослужениях, поддерживавшим инокинь своим трудом. В тот год в скиту Мастрадеи, кроме нее самой, была только одна матушка - престарелая Анфиса да одна послушница Мотя. Ее не постригали, хотя она и службу немного знала, а уж историю поморского согласия - лучше матушки Зинаиды: читала Житие протопопа Аввакума, Историю Выговской пустыни писателя XVIII века Ивана Филиппова. Мастрадея обещала постричь ее, лишь когда она достигнет пенсионного возраста, - чтобы власти не упрекали, что в скиту постригаются "тунеядцы".

Пустынницы Гуслякова Ключа вообще подчеркивали свою законопослушность, то, что они молятся за власть, ибо любая власть от Бога. Вопрос о форме такого моления вызывал и в наши дни (как и в XVIII веке) большие споры среди беспоповцев; один тюменский наставник прочитал нам 16 разных текстов этой молитвы за власть, бытовавших в советское время на Урале и в Сибири. У матушки Мастрадеи была принята довольно распространенная форма: "За державу и воинов ея". На второй день нашего пребывания, который приходился на день памяти апостолов Петра и Павла, мы сами слышали, как инокини и окрестные "мирские" провозглашали эти слова на богослужении.

При всем своем подчеркнутом почитании властей Мастрадея ярко и со страшными подробностями рассказывала нам о кровавых событиях на Убе в годы коллективизации, когда славившаяся прочным сельским хозяйством долина эта буквально была опустошена. В последний наш вечер в этом скиту его обитатели, собравшись на завалинке, перечисляли нам имена дальних и близких родственников, замученных или безвозвратно угнанных на север, в нарымские спецпоселения...