Как мы знаем, сам Петр в детские годы тоже не приобрел необходимых знаний, но ему удалось восполнить пробелы образования чтением книг. Его старшая дочь Анна также читала много и с интересом. Елизавета книг не читала, а само чтение считала вредным для здоровья, ссылаясь при этом на старшую сестру, которая, по ее мнению, и заболела-то от чрезмерного увлечения книгами. Подобно Анне Иоанновне, Елизавета Петровна не была подготовлена для управления огромной империей. В их судьбах была еще одна общая черта - обе они не помышляли о короне. Честолюбие пробудилось у Елизаветы лишь после смерти Анны Иоанновны. До этого ее вполне устраивала жизнь цесаревны, наполненная удовольствиями и наслаждениями: никаких обязательств, но зато сколько радости доставила ей репутация лучшей в России исполнительницы бальных танцев и русской пляски! Правда, ее запросы не всегда удовлетворялись - она обладала удивительной способностью транжирить деньги и поэтому постоянно пребывала в долгах.
Суждения современников о внешности Елизаветы Петровны единодушны - все считали ее женщиной необыкновенной красоты и в девическом возрасте, и тогда, когда ей перевалило за пятьдесят. Чтобы сохранить свой облик, ей приходилось прилагать титанические усилия и просиживать перед зеркалом долгие часы.
Испанский посол де Лириа так отозвался о 18-летней царевне: "Принцесса Елизавета такая красавица, каких я редко видел. У нее удивительный цвет лица, прекрасные глаза, превосходная шея и несравненный стан. Она высокого роста, чрезвычайно жива, хорошо танцует и ездит верхом без малейшего страха. Она не лишена ума, грациозна и очень кокетлива" (Де Лириа. Письма о России//Осмнадцатый век. Кн. 2. М., 1869. С. 115).
Пять лет спустя внешность Елизаветы описала леди Рондо: "Принцесса Елизавета, которая, как вы знаете, является дочерью Петра I, очень красива. Кожа у нее очень белая, светло-каштановые волосы, живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она склонна к полноте, но очень изящна и танцует лучше всех, кого мне доводилось видеть. Она говорит по-немецки, по-французски и по-итальянски, чрезвычайно весела, беседует со всеми, как и следует благовоспитанному человеку - в кружке, но не любит церемонности двора" (Безвременье и временщики. Л., 1991. С. 211).
Девушку с такой привлекательной внешностью подстерегало множество соблазнов, от которых трудно было удержаться 16-летней цесаревне, оставшейся без отца и фактически предоставленной самой себе. Темперамент лишал Елизавету возможности блюсти себя в строгости, и она вела себя так, что вызывала нарекания и даже осуждение современников. Фельдмаршал Миних отмечал вольности в поведении цесаревны: "Она была чрезмерно сладострастна и часто говорила своим наперсницам, что она довольна только тогда, когда влюблена" (Безвременье и временщики. С. 73). У сосланного в Пелым Миниха не было оснований проявлять к Елизавете теплые чувства, однако известные историкам факты подтверждают его правоту.
Первым любовником Елизаветы Петровны был камергер ее двора Александр Борисович Бутурлин, его сменил Семен Нарышкин. В привязанности к цесаревне последний оказался соперником Петра II и был сослан по повелению императора на Украину. Еще трагичнее оказалась судьба третьего фаворита - прапорщика Семеновского полка Алексея Яковлевича Шубина. При Анне Иоанновне этого красавца сначала сослали в Ревель, а в январе 1732 года отправили в Сибирь, где содержали секретным арестантом. Елизавете Петровне, упражнявшейся в сочинении виршей, приписывают следующие строки:
- Я не в своей мочи огонь утушить,
- Сердцем болею, да чем пособить?
- Что всегда разлучно и без тебя скучаю
- Легче б тя не знать, нежель так страдать
- Всегда по тебе.
(Шумигорский Е. Императрица Елизавета Петровна//Исторический вестник. 1903. №2. С. 534).
На четвертый день после переворота, 29 ноября 1741 года, Елизавета вспомнила о несчастном фаворите и велела сибирскому губернатору разыскать Шубина с целью отправить его в Петербург, чтобы он явился "при дворе нашем и для того дать ему подводы" и выделить на проезд 200 рублей. Шубина сразу обнаружить не удалось, что вытекает из указа от 28 февраля 1743 года. Для поисков возлюбленного императрица отправила в Сибирь подпоручика Семеновского полка Алексея Булгакова.
Дело осложнялось тем, что, будучи секретным арестантом, Шубин стал называться своей фамилией только после того, как ему стало известно о воцарении Елизаветы Петровны, а до этого он предпочитал молчать, опасаясь, что его разыскивают ради ужесточения наказания (Памятники новой русской истории. Т. I. СПб., 1871. С. 150-151). В конце концов Шубина разыскали; прапорщик был возвращен в Семеновский полк премьер-майором за то, что "безвинно пережил много лет в ссылке в жестоком заточении".
Артемий Петрович Волынский называл цесаревну ветреницей. По сути, ничего не изменилось и после переворота - она стала ветреницей на троне. Теперь императрица в полной мере отдалась страстям и удовольствиям. Как и в молодости, она блистала красотой. Юная принцесса Ангальт-Цербстская, будущая Екатерина Великая, прибыла в Петербург в 1743 году, когда Елизавете было 34 года: "Поистине нельзя было тогда видеть в первый раз и не поразиться ее красотой и величественной осанкой. Это была женщина высокого роста, хотя очень полная, но ничуть от этого не терявшая и не испытывавшая ни малейшего стеснения во всех своих движениях; голова была также очень красива..." И много лет спустя та же Екатерина продолжала восхищаться ее внешностью: "Несмотря на толщину, когда ей было уже за сорок лет, Елизавета сохранила удивительно прелестную фигуру, особенно грациозную в мужском костюме".
Роскошь двора Елизаветы затмила расточительность Анны Иоанновны. Но если траты последней историки осуждали, то блеск елизаветинского Петербурга воспринимался ими как должное. Объясняется это скорее всего тем, что придворные порядки Анны Иоанновны резко контрастировали с придворным бытом Петра Великого.
Послушаем, как описал придворную жизнь времен императрицы Елизаветы князь Михаил Михайлович Щербатов в знаменитом памфлете "О повреждении нравов в России": "Двор, подражая или, лучше сказать, угождая императрице, в златотканые одежды облекался; вельможи изыскивали в одеянии все, что есть богатее, в столе - все, что есть драгоценнее, в питье - все, что есть реже, в услуге - возобновя древнюю многочисленность служителей, приложили к оной пышность в одеянии их. Экипажи возблистали златом, дорогие лошади, не столь для нужды удобные, как единственно для виду, учинялись нужны для вожения позлащенных карет. Дома стали украшаться позолотою, шелковыми обоями во всех комнатах, дорогими мебелями, зеркалами и другими. Все сие составляло удовольствие самим хозяевам; вкус умножался, подражание роскошнейшим народам возрастало, и человек делался почтителен по мере великолепности его жития и уборов" (Щербатов М. М. Соч. Т. 1. СПб., 1898. С. 202).
К сожалению, здесь нет преувеличений - подмеченные Щербатовым штрихи придворного быта и быта вельмож подтверждаются многочисленными источниками.
Изобретательность императрицы относительно увеселений не знала пределов: банкеты чередовались с куртагами, за ними следовали балы и маскарады. Знать во главе с Елизаветой убивала время в катаниях по Неве, игре в карты, посещении театров, в наблюдении за фейерверками. Хотя двор и стремился подражать версальскому, хотя развлечения стали более изысканными и утонченными, но ничто так не консервативно, как быт, в том числе и придворный. Правда, шуты, шутихи, дураки, женщины-говоруньи исчезли из дворцового обихода, не устраивались свадьбы, подобные той, когда Петр Великий обженил главу всепьянейшего собора Аникиту Зотова, или торжества в ледяном доме при Анне Иоанновне. Но нет-нет да и давали о себе знать старые привычки: императрица, например, любила находиться в обществе женщин, прислуживавших ей во дворце, и совершать с ними прогулки в карете по Петергофу.
Особенно пышной была свадьба великого князя Петра Федоровича. Всем придворным было выдано жалованье на год вперед, чтобы каждый из них мог обзавестись соответствующими экипажами, заказать не менее одного богатого платья с пожеланием менять их ежедневно на протяжении 10-дневных торжеств. Указ императрицы определял количество лакеев, гайдуков, скороходов, пажей, егерей, предназначавшихся для сопровождения вельмож, приглашенных на празднества. Лорд Гиндфорд в своем донесении в Лондон делился впечатлениями: "Здесь никогда не бывало более великолепной процессии. Она бесконечно превзошла все, что я когда-нибудь видел" (Сб. РИО. Т. 102. СПб., 1898. C. 321).
Сколь скромной была инициатива императрицы в делах государственных, столь неистощимой должно признать ее фантазию относительно предписаний, кому в каких нарядах и с какими прическами следует появляться на куртагах.
Расточительная роскошь вельмож приобрела невиданные размеры. Они как бы состязались друг с другом в богатстве экипировки, карет, в продолжительности устраиваемых в их дворцах маскарадов, в разнообразии и богатстве военных парадов. Украинский гетман Кирилл Григорьевич Разумовский имел в подвалах Глухова, столицы своего гетманства, 100 тысяч бутылок отборного вина. Граф Степан Федорович Апраксин держал открытый стол. Его гардероб насчитывал многие сотни богатых костюмов. Будучи главнокомандующим во время Семилетней войны, он таскал за собой колоссальный обоз с изысканной снедью, экипировкой и т. д. Граф Иван Чернышов наряжал своих многочисленных слуг в богатейшие парчовые с золотом ливреи. Фаворит императрицы Алексей Кириллович Разумовский, подобно князю Черкасскому при Анне Иоанновне, стал носить бриллиантовые пуговицы и пряжки. Сергей Нарышкин прибыл на свадьбу великого князя в карете, купленной за 50 тысяч рублей, а Иван Иванович Шувалов отмечал рождение у Петра Федоровича сына маскарадом продолжительностью в 48 часов. Впрочем, европейское великолепие в домах вельмож сочеталось с крайней нищетой: рядом с наряженными лакеями сновали дворовые в лохмотьях, едва прикрывавших наготу.
Страсть императрицы к увеселениям сочеталась со страстью к нарядам. По свидетельству Якова Штелина, воспитателя великого князя, после смерти императрицы в ее гардеробе насчитывалось 15 тысяч платьев, размещавшихся в 32 покоях Зимнего дворца (многие из них не были в пользовании), а также два сундука шелковых чулок, несколько тысяч пар обуви и т. д. Штелин, скорее всего, располагал точными сведениями (только в московском гардеробе императрицы насчитывалось четыре тысячи платьев).
Особую привязанность испытывала Елизавета Петровна к офицерским мундирам. 30 ноября 1745 года лорд Гиндфорд доносил в Лондон: "Ваше превосходительство не можете вообразить себе, как офицерский мундир шел к императрице. Я уверен, что всякий, не знающий ее по виду, принял бы ее за офицера, если бы не нежные черты лица". Екатерина II тоже отметила привлекательный вид императрицы в мужском наряде. Императрица специально устраивала при дворе маскарады, называвшиеся метаморфозами: женщины появлялись в мужском одеянии, а мужчины - в женском. Можно себе представить, сколько неприятностей доставляли такие забавы дамам с уродливыми фигурами: женская одежда скрывала их недостатки, тогда как мужская их выпячивала. Скованными себя чувствовали и мужчины, напяливавшие на себя огромных размеров юбки на фижмах и сооружавшие у себя на головах дамские прически.
Увлечения императрицы имели два пагубных следствия. Во-первых, расточительность двора истощала казну. Уже цитированный лорд Гиндфорд в июне 1745 года извещал лорда Гаррингтона о расстроенных финансах России, нисколько не смущавших двор: "В казне - ни гроша, расходы же и расточительность двора возрастают изо дня на день".
Другое, более важное следствие состояло в том, что в угаре ежедневного веселья императрице не оставалось времени для управления государством. Ни в юные годы, ни в зрелом возрасте государыня не обнаружила черт характера своего знаменитого отца. Современники столь же единодушны в оценке прилежания императрицы, как и в характеристике ее внешности: утруждать себя серьезными делами она не умела и не хотела. Отзыв маркиза де ла Шетарди весьма деликатен: "Все было бы хорошо, если бы она умела согласовать свои удовольствия с обязанностью государя". Лорд Гиндфорд: "Она терпеть не могла всякого дела и вообще все, что требовало напряжения мысли хотя бы на одну минуту". Саксонский дипломат Пецольд: "Нет ни одного дела, даже важного, которого она не отменила бы ради какого-нибудь пустого препровождения времени. По своему темпераменту она так увлекалась удовольствиями, что о правительственных делах не могла слушать без скуки и даже по самым неотложным делам министрам приходится являться по нескольку раз".
В донесениях дипломатов, аккредитованных при русском дворе, также нередко встречаются сообщения о невнимании императрицы к делам. Бывало, месяцами нельзя было добиться приема у нее. Так, Елизавета Петровна с 1 октября по 10 декабря 1744 года удосужилась выслушать только два доклада, и то по делу, лично ее интересовавшему, - о Ботте. В недели, когда императрица направлялась на богомолье к Троице или готовилась отметить памятные дни своей жизни, а также в месяцы подготовки к свадьбе наследника она становилась недоступной для аудиенций и деловых разговоров.
Французский посол маркиз Брейтель поведал о случае, звучащем как анекдот: в 1746 году во время подписания договора с Австрией на кончик пера императрицы, после того как она написала первые три буквы своего имени, села оса. Елизавета Петровна в ужасе бросила перо и дописала остальные буквы только через полтора месяца.
До сих пор мы ссылались на свидетельства иностранных дипломатов. Но канцлер А. П. Бестужев-Рюмин их подтверждал: он как-то жаловался саксонскому резиденту Пецольду, что императрица могла наедине часами беседовать о всякой всячине с медиком Лестоком, запросто заходившим к ней, "тогда как министры иной раз в течение недели тщетно добиваются случая быть с нею хотя четверть часа" (Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 21. Гл. 2. С. 184). Даже канцлер не всегда мог рассчитывать на аудиенцию. "Трудно привлечь императрицу заняться делами хотя бы на четверть часа", с горечью говорил он английскому послу лорду Туроули.
Шли годы, подкрадывалась старость, и Елизавета принуждена была поддерживать увядавшую красоту все более продолжительными процедурами. Время, проводимое ею у зеркала за туалетом, считалось самым удобным, и министры спешили им воспользоваться.
Как известно, Елизавета восстановила Сенат как высшее правительственное учреждение (этот статус он имел при Петре Великом). В 1742 году она навестила Сенат четыре раза, столько же - в 1744-м. Затем наступил длительный перерыв - в 1754 году она почтила Сенат своим присутствием только дважды. На большее у нее недоставало ни времени, ни желания. Даже созданную при ней Конференцию (учреждение, по правам и обязанностям напоминавшее Верховный тайный совет и Кабинет министров) она удосужилась за пять лет навестить, по свидетельству Екатерины, два-три раза.
"Дщерь Петрова" не выдерживает сравнения со своим отцом и по части законодательной инициативы, причем относившейся не к распорядительным, а к нормативным актам. Они касались второстепенных вопросов и имели в виду жизнь двора, а не страны. Пусть читателя не смущает обилие именных указов, опубликованных в Первом полном собрании законов Российской империи. Гриф "именной" отнюдь не означал причастность к составлению указа царствующего государя: эта помета ставилась в тех случаях, когда закону пытались придать больший вес, чем, например, указу сенатскому. Однако были и указы, инициатива составления которых несомненно исходила от императрицы.
1 сентября 1743 года ее указом казанскому губернатору Артемию Григорьевичу Загряжскому было велено собрать в губернии деньги на подарок камер-юнкеру Возжинскому, отправленному в Казань с приятным известием о заключении мира со Швецией. Этот Возжинский был лично известен императрице, поскольку правил лошадьми в царской карете, держал в руках вожжи, откуда и пошла его фамилия. Другой указ, от 13 октября 1745 года, тоже исходил от императрицы. Он повелевал отправить ко двору "самых лучших и больших тридцать котов, удобных к ловлению мышей" в сопровождении человека, "которой бы мог за ними ходить и кормить" (Русская старина. 1871. Т. 3. С. 641-642). Не подлежит сомнению, что указ от 11 апреля 1744 года о выдаче первому лейб-медику Лестоку 5000 рублей "за благополучное пущение е. и. в. крови" тоже исходил от императрицы. Кто-то из придворных поведал императрице о несчастном случае от медведя, содержавшегося в частном доме. Последовал указ, запрещавший содержать медведей в Москве и Петербурге. "А кто к оному охотник, содержали б в деревнях своих" (ПСЗ. № 9959).
Как и у ее предшественников, у Елизаветы отсутствовала система взглядов в области внутренней и внешней политики. Этому утверждению вроде бы противоречат такие масштабные акции, как отмена внутренних таможенных пошлин, создание Московского университета, начало генерального межевания, объявление винокурения дворянской монополией. Степень участия императрицы в них выразилась лишь в том, что она удосужилась поставить под ними свою подпись. Приписывать монархам прозорливость и неусыпное радение благу подданных у нас нет никаких оснований.
Тем не менее двадцатилетнее царствование Елизаветы оставило благоприятные воспоминания у современников и потомков. Едва ли не самой важной акцией, оставившей о ней добрую память, стоит считать лишение немцев правительственных должностей и назначение на них русских людей. Эту замену можно с полным основанием отнести к возрождению национального самосознания.
Другая акция, тоже исходившая от императрицы, связана с обетом, данным ею при восшествии на престол: не проливать кровь подданных. Указ, отменявший смертную казнь, был обнародован 30 сентября 1744 года. Елизавета Петровна свято блюла свой обет - топор палача бездействовал. Нравы двора заметно смягчились - среди фаворитов императрицы мы не обнаружим личностей типа беспутного Ивана Долгорукого или неимоверно жестокого Бирона. В прошлое отошли и бесчинства воинских команд, отправляемых для выколачивания недоимок с селян и горожан.
Императрица отличалась исключительной набожностью. Став императрицей, она продолжала исполнять еще один обет: в знак благодарности за спасение, которое нашел ее отец в Троице-Сергиевом монастыре в дни ссоры с царевной Софьей, она, будучи в Москве, непременно предпринимала пеший поход в этот монастырь. Религиозность Елизаветы, доходившая до фанатизма, имела и обратную сторону - старообрядцы при ней подвергались преследованиям более суровым, чем при ее отце; участились случаи самосожжения, а также насильственного крещения народов Поволжья.
Существовала еще одна сфера деятельности, в которую властно вторгалась императрица (и это вторжение, кажется, приносило ей удовлетворение), - она не прощала личных обид и при определении меры наказания была строгой и даже беспощадной к обидчикам. Она становилась непохожей на себя и не откладывала дела такого рода в долгий ящик, проявляя к ним живой интерес. В этом мы убедились на примере дела Лопухиной. Второй аналогичный эпизод связан с маркизом де ла Шетарди.
Напомним, он был причастен к перевороту в пользу Елизаветы. Французскому послу казалось, что он вправе претендовать на особое положение при дворе и что императрица будет прислушиваться к его советам и благосклонно относиться к пожеланиям французского двора. Шетарди был настолько уверен в этом, что по возвращении в Петербург не спешил с вручением верительных грамот и аккредитацией, полагая, что в качестве частного лица ему удобнее будет вмешиваться во внутренние дела России и плести интригу против Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, тогда еще вице-канцлера. Целью Шетарди было свалить Бестужева и посадить на эту должность более покладистого Александра Ивановича Румянцева.
Бестужев знал об интригах Шетарди. Постоянно находясь под угрозой отставки, он терпеливо ждал случая, чтобы нанести французу сокрушительный удар. Шетарди подставился сам.
Иностранные дипломаты информировали свои правительства о жизни двора и событиях в стране с помощью депеш, отправляемых либо почтой, либо нарочными. Сведения, не составлявшие тайны, посылались открытым текстом, а всякого рода секреты - шифром. В России, как и в других странах, донесения, отправленные почтой, как правило, перлюстрировались. Шетарди это знал и в открытых текстах не скупился на похвалы императрицы. Подлинное же отношение к ней и оценку ее как государыни маркиз зашифровывал, пребывая в полной уверенности, что эти тексты будут известны исключительно правительству в Версале. На его беду в Коллегии иностранных дел служил умелец, научившийся подбирать ключ к шифру и таким образом читать как донесения посла, так и ответы на них французского министра иностранных дел. Умельцем оказался статский советник Гольдбах, проявивший, как он сам о себе писал, "особливое искусство и неусыпный труд".
Первую расшифрованную Гольдбахом депешу Шетарди отправил 23 декабря 1743 года, последнюю - 6 июня 1744 года. Свыше шести месяцев Алексей Петрович Бестужев-Рюмин с удивительным хладнокровием накапливал материал, компрометирующий французского посла, хранил его в величайшем секрете и в конце концов нанес Шетарди страшной силы удар, которого тот никак не ожидал.
Утром 6 июня 1744 года в Москве, где в это время находился двор, произошло событие, вызвавшее смятение среди иностранных дипломатов в России. В половине шестого на подворье, занимаемое маркизом, прибыл генерал Андрей Иванович Ушаков в сопровождении камергера князя Петра Голицына, церемониймейстера Исаака Веселовского, секретаря коллегии иностранных дел Андреяна Неплюева, чиновника той же коллегии Курбатова, одного капитана и двух унтер-офицеров Семеновского полка и потребовали от служителя, чтобы он немедленно вызвал к ним Шетарди. Служитель заявил, что хозяин болен и всю ночь не спал, но посетители настаивали на своем. Спустя четверть часа перед ними "в парике и полушлафроке" (халате, спальной одежде) предстал французский посол. Ушаков заявил ему, что прислан по указу императрицы "для некоторого объявления". Тут же Курбатов зачитал декларацию, предлагавшую маркизу в течение 24 часов покинуть пределы России, причем ему запрещалось заезжать в Петербург и иметь остановки в городах. Ему запрещалось также с кем-нибудь встречаться, даже чтобы проститься.
Шетарди заставила трепетать не столько сама декларация, сколько присутствие среди незваных гостей Ушакова - шефа Тайных розыскных дел канцелярии, чья жестокость и изощренные пытки вызывали ужас современников. В рапорте об этом визите, составленном для императрицы, было написано: "...он, Шетардий, сколь скоро генерала Ушакова увидел, то он в лице переменился, при прочтении экстракта столь конфузен был, что ни слова в оправдание свое сказать или что-либо прекословить не мог".
Описание поведения маркиза не совсем точно. В действительности он пытался возражать и оправдываться, но быстро угомонился, как только ему были показаны расшифрованные депеши. По свидетельству Бестужева, Шетарди слушал декларацию, "потупя нос и во все время сопел. По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько противу его доказательств было собрано, и когда оные услышал, то еще больше присмирел, а оригиналы когда показано, то своею рукою закрылся и отвернулся, глядеть не хотел" (Архив кн. Воронцова. Кн. I. СПб., 1871. С. 5).
Какие действия Шетарди вызвали гнев императрицы? Чем можно объяснить столь унизительное и спешное выдворение? Официальное обвинение звучит туманно: "1) Поношение освященных государевых персон, качеств или склонностей и прочая. 2) Всякое народное противу государя возмущение, подкупление чужих подданных и заведение тем себе партии и следственно опровержение ему противной... 3) Посылки о состоянии того государства, в котором он резидует, ко двору своему ругательных и предосудительных реляций".
С точки зрения дипломатической практики тех времен, Шетарди не сильно переступал рамки дозволенного. Отправляемые за рубеж послы снабжались двумя инструкциями: открытая аккредитация, предъявлявшаяся правительству страны, излагала официальные цели посольства; вторая инструкция, секретная, ставила перед послом обширные разведывательные цели - сбор сведений о состоянии экономики, армии и флота, политического устройства, а также обстоятельная характеристика лиц, власть предержащих. Успех официальной и секретной задач посольства зависел от способности дипломата заводить знакомства, устанавливать доверительные отношения, плести интриги, привлекая к участию в них как местных вельмож, так и послов дружественных государств.
Разумеется, закулисная деятельность должна была вестись осторожно, ибо считалась противозаконной и могла вызвать печальные последствия для посла. В распоряжении петербургского двора отсутствовали прямые доказательства противозаконной деятельности маркиза. Но Бестужев представил императрице не только дешифрованные депеши, но и комментарии к ним. Смысл их состоял в следующем: "Ведая, что его письма распечатываются, он нарочно без цифр (шифра - Н. П.) с похвалою, а во всех его письмах в цифрах он с оскорблением величества писал, из чего злость и лукавство его осязательно явствуют".
Алексей Петрович, изучивший характер своей повелительницы, хорошо понимал, что ее заденут не свидетельства вмешательства маркиза во внутренние дела России в виде подкупа с целью "перемены министерства", то есть его отставки, а наличие "дерзостных поношений", способных вызвать незамедлительную вспышку гнева. Вице-канцлер от удовольствия потирал руки, когда представлял себе разгневанное лицо императрицы, прочитавшей в депеше Шетарди такие слова: "Также есть легкомыслие царицы, что надобно за много (?) почитать, когда кто приведет ее к исполнению хотя некоторой части тех дел, коих совершение интерес ее требует". Это не самое сильное выражение в ее адрес. В депешах встречаются и такие оценки Елизаветы Петровны: "оная в намерениях своих мало постоянна", царица "единственно увеселениям своим предана и от часу вяще совершенную омерзелость от дел возымевает"; все заботы императрицы нацелены на "безделицу" - она четыре-пять раз за день меняет туалеты. "Мнение о малейших делах ее ужасает и в страх приводит, и те примеры (что она такие дела подписывала, о которых она ни малейшего знания не имела и когда ей от оных воспоследовать могущие несходства показываются) не могут ее к тому склонить, чтоб она о себе поодумалась и ту леность преодолела, которая ее к пренебрежению всего еже часно приводит". Мысль об инертности Елизаветы становится лейтмотивом депеш: ее "пужает внимание даже к наималейшим делам" и "ее министры сами не могут ни о делах говорить как только урывками и гоняючись"; она подписывает документы, не читая их. Шетарди доносил о "слабомнении и развеянии ума царицы", проявлявшей не только безразличие к делам, но и ненависть "ко всему тому, еже делом именуется".
Такого Елизавета простить не могла и на оскорбление отреагировала мгновенно. С автором зарисовок императрица расправилась достаточно сурово - маркиз должен был немедленно отправиться к западной границе, эскортируемый командой солдат.
Перечисленные акции с личным участием Елизаветы можно отнести скорее к человеческим качествам императрицы, ее гуманности либо мстительности, чем к мудрости государственного деятеля. Тогда кто же приводил в движение правительственный механизм, подготавливал нормативные акты, публиковавшиеся от имени государей?
Таких сил было три: правящая бюрократия, фавориты и лица, стоявшие у подножия трона. У этих сил были разновеликие возможности и разномасштабные полномочия. Бюрократия - система косная, консервативная, не способная к генерированию новшеств и с трудом их воспринимавшая. Едва ли не самым выразительным примером неспособности правящей бюрократии выдвигать новые идеи и новые формы их реализации стал призыв к возрождению порядков петровских времен. В развитие этой идеи были восстановлены некоторые правительственные учреждения, ликвидированные преемниками реформатора. К ним относится восстановление Сената в ипостаси правительствующего, низведенного после Петра до роли высокого. Одновременно был упразднен Кабинет министров. Были восстановлены две коллегии, ведавшие легкой и металлургической промышленностью. Равным образом при Елизавете Петровне начал функционировать ранее упраздненный Главный магистрат.
Реставрация петровских учреждений означала лишь восстановление форм, не сопровождавшееся наполнением их новым содержанием. Например, промышленная политика, разработанная Петром Великим, с некоторыми изъятиями продолжала претворяться в жизнь и при его преемниках, независимо от существования или упразднения Берг- и Мануфактур-коллегий.
Немалая роль в законотворчестве принадлежала фаворитам и лицам из ближайшего окружения государя. Положение фаворита зависело от способности коронованной особы выполнять функции государя. При Петре I фаворит Меншиков был всего-навсего исполнителем воли царя. При Екатерине I и Петре II тот же Меншиков стал полудержавным властелином, фактическим правителем страны. Своеобразие его положения в эти два царствования заключалось в том, что не его наделяли статусом фаворита, а он сам избирал себе государя: менялись самодержцы, а фаворит при них оставался неизменным.
Анна Иоанновна и Елизавета Петровна сами выбирали фаворитов по своему вкусу и запросам. Угрюмая Анна Иоанновна остановила выбор на свирепом Бироне. Иным представляется облик елизаветинского фаворита Алексея Григорьевича Разумовского. Если красота Бирона и его манера держаться отталкивали, то доступность и простота обращения Разумовского, его готовность помочь человеку, оказавшемуся в беде, напротив, притягивали. Резко отличались они и по складу характера. В противоположность грубому, надменному, жестокому и энергичному герцогу Алексей Григорьевич снискал у современников репутацию человека добродушного и достаточно ленивого, чтобы вмешиваться в государственные дела - избытком честолюбия он не страдал и довольствовался ролью супруга императрицы.
Примечательна судьба Разумовского. Он родился в 1709 году в семье регистрового казака Григория Яковлевича Розума, в детстве пас коров. Умопомрачительной перемене в своей жизни он обязан красивой внешности и изумительному голосу. В январе 1731 года полковник Вишневский, проезжая через село Чемер, где Алексей Розум пел в церковном хоре, обратил внимание на его голос и уговорил дьячка, обучавшего молодого человека грамоте и пению, отпустить его в Петербург. Здесь его определили в придворный хор, где красавца заметила цесаревна. Вскоре певчий оказался при ее дворе. В это время в фаворитах Елизаветы пребывал известный нам Шубин. После его ссылки вакантное место занял Алексей Розум. Потеряв голос, он стал бандуристом, затем управляющим имениями цесаревны и из Розума сделался Разумовским. После переворота в ноябре 1741 года в его жизни наступил новый этап - фаворит цесаревны стал фаворитом императрицы.
Мы не знаем в точности причин, по которым Елизавета Петровна не выходила замуж: возможно, потому, что ей, будучи цесаревной, опостылело томительное ожидание, когда ей наконец навяжут жениха. Быть может, она страдала бесплодием, и в ее положении императрицы замужество становилось бессмысленным, ибо ожидать наследника было бесполезно. Не лишено оснований и предположение, что Елизавета предпочи тала быть императрицей, нежели супругой мужчины, по обычаю считавшегося главой семьи. Как бы там ни было, но, став императрицей, она дала публичный обет безбрачия. Это обязательство отметили английский и французский послы.
К. Финч в конце 1741 года доносил в Лондон: императрица "довольно открыто заявляет о своем намерении не выходить замуж". В феврале 1742 года Шетарди информировал Версаль: "Брак столько же противоречит образу мыслей этой государыни и надежде, судя по ее полноте, иметь детей, сколько и желанию народа, который более чем осязательно со времени прибытия герцога Голштинского основывает свою надежду на нем" (Сб. РИО. Т. 91. С 387; Пекарский П. Указ. соч. С. 546).
Обет безбрачия Елизавета Петровна не выполнила, ее публичные заявления были, похоже, сделаны с целью замаскировать тайные брачные узы с фаворитом. Биограф фамилии Разумовских А. А. Васильчиков полагал, что императрица вступила в тайный брак с Разумовским осенью 1742 года, когда в селе Перове якобы состоялось их венчание. Биограф ссылался на то, что с того времени церкви, где происходило венчание, а также церкви Вознесения в Барашах, где был отслужен благодарственный молебен, последовали щедрые пожалования императрицы в виде дорогой утвари и богатых риз. Ссылался А. А. Васильчиков и на саксонского резидента Пецольда, извещавшего свое правительство В 1747 году: "Все уже давно предполагали, а я теперь это знаю как достоверное, что императрица несколько лет назад вступила в брак с обер-гофмейстером".
Впрочем, документальные данные на этот счет отсутствуют, молва связывала их уничтожение с повелением Екатерины ІІ Разумовскому представить документы о его браке с императрицей. На случай, если этот факт будет подтвержден документами, был подготовлен указ о даровании Разумовскому титула императорского высочества. Когда М. И. Воронцов вручил Разумовскому проект указа, тот его прочел, достал сверток с документами, поцеловал его, прослезился и бросил в камин, сказав при этом: "Я не был ничем более как верным рабом ее величества,... осыпавшего меня благодеяниями превыше заслуг моих. Никогда не забывал я, из какой доли и на какую степень возведен я десницею ее". Закончился этот монолог словами: "Теперь вы видите, что у меня нет никаких документов".
Был ли связан Алексей Григорьевич брачными узами с императрицей или оставался ее фаворитом, значения не имеет. Важно другое - на Разумовского одно за другим посыпались пожалования. В 1744 году Елизавета Петровна подарила ему вотчины, тогда же ее хлопотами он был возведен императором Карлом VI в графское достоинство, причем в дипломе вопреки истине утверждалось, что его владелец происходил из знатной фамилии Польского королевства Рожинских. Через два месяца после пожалования графского достоинства Священной Римской империи императрица возвела двух братьев Разумовских в графы Российской империи. Так бывший пастух пополнил ряды титулованного дворянства.
Императрица не оставила без внимания Алексея Григорьевича и после того, как его стал оттеснять на второй план новый фаворит - Иван Иванович Шувалов. В 1756 году Елизавета Петровна подарила ему два дворца, но главный подарок она сделала 5 сентября того же года, когда пожаловала в фельдмаршалы сразу четверых, среди которых были два фаворита - один из них состоял в этом качестве в дни ее молодости, а к другому она испытывала нежную привязанность свыше четверти столетия. Это были Александр Борисович Бутурлин и Алексей Григорьевич Разумовский. Предание приписывает Разумовскому слова, якобы произнесенные им после подписания этого указа: "Государыня, ты можешь назвать меня фельдмаршалом, но никогда не сделаешь из меня даже порядочного полковника. Смех, да и только!" Даже если граф Алексей и не говорил этих слов, они рельефно очерчивают репутацию фаворита как человека скромного, знавшего подлинную цену себе и своим возможностям, кстати, весьма ограниченным.
Бескорыстием отличался и последний фаворит императрицы - Иван Иванович Шувалов, приглянувшийся ей в конце 40-х годов. Он был моложе Разумовского на 18 лет, однолетка с Елизаветой Петровной. Екатерина ІІ, тогда еще великая княгиня, имела возможность наблюдать Шувалова в 18-летнем возрасте и высоко оценила его достоинства: "... этот юноша показался мне умным и с большим желанием учиться... Он был очень недурен лицом, очень услужлив, очень вежлив, очень внимателен и казался от природы очень кроткого нрава" (Екатерина II. Записки. СПб., 1907. С. 109-110).
В отличие от Разумовского, не имевшего возможности похвалиться образованностью и считавшего дела внутренней и особенно внешней политики выше своего понимания, И. И. Шувалов оказывал значительное влияние на ход событий в стране, пользовался полным доверием императрицы, сочинял для нее деловые бумаги. Он был вхож к ней в любое время, мог замолвить словечко за любого из вельмож. Впрочем, проницательный Шувалов не обольщался относительно заискивающих взглядов вельмож и справедливо полагал, что "пользу свою во мне любят". Когда Иван Иванович заявлял, что он не может совершать поступки, противоречащие его чести и пользе государства, он нисколько не лукавил. Не грешил он против истины и тогда, когда писал о себе: "Могу сказать, что рожден без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности; когда я, милостивый государь, - обращался он к своему корреспонденту М. И. Воронцову, - ни в каких случаях к сим вещам моей алчбы не казал в каких летах, где страсти и тщеславие владычествуют людьми, то ныне истинно и более притчины" (Русский архив. 1870. Кн. 7. Стлб. 1396).
И. И. Шувалов - единственный в своем роде фаворит, не использовавший близости к государыне для получения чинов высокого ранга и довольствовавшийся скромным званием "генерал-адъютанта, от армии генерал-порутчика, действительного камергера, орденов Белого Орла, св. Александра Невского и св. Анны кавалера, Московского университета куратора, Академии художеств главного директора и основателя, Лондонского королевского собрания и Мадритской королевской Академии художеств члена". Предложения о пожаловании графом, сенатором, вотчинами с десятком тысяч крепостных он отметал с ходу. Иван Иванович вошел в историю как человек высокой порядочности и бескорыстия.
Однако при всем влиянии И. И. Шувалова на императрицу власть, в особенности в области внутренней политики, находилась не у него, а у лиц, подобно Остерману, стоявших у подножия трона. Делами внутренними заправлял двоюродный брат Ивана Ивановича Петр Иванович Шувалов, а внешней политикой в течение 16 лет заведовал канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, а затем на этом посту его сменил Михаил Илларионович Воронцов (впрочем, в делах иностранных ни один важный вопрос не решался без участия Ивана Ивановича).
В отличие от своего бескорыстного родственника, П. И. Шувалов был человеком до крайности алчным и не стеснялся залезать в казенный сундук, горазд был выпрашивать пожалования, но отличался такой расточительностью и жил столь широко, что после смерти оставил великое множество долгов. Петр Иванович обеспечил карьеру себе и всему клану Шуваловых женитьбой на бывшей фрейлине императрицы Мавре Егоровне Шепелевой, пользовавшейся ее безграничным доверием со времени, когда Елизавета была цесаревной. Французский дипломат Ж.-Л. Фавье отзывался о нем так: "Он возбуждал зависть азиатской роскошью в дому и в своем образе жизни: он всегда покрыт бриллиантами, как Могол, и окружен свитой из конюхов, адъютантов и ординарцев" (Фавье Ж.-Л. Записки секретаря французского посольства в Петербурге//Исторический вестник. 1882. Т. 29. С. 394). Однозначно отрицательная оценка П. И. Шувалова объяснялась не только демонстрацией им своего роскошного бытия, но и раздражавшей всех надменностью, непомерным честолюбием, неразборчивостью в средствах достижения поставленной цели.
Петр Шувалов прославился не только мотовством и жадностью, но и прожектерством. От его имени было подано великое множество проектов, главная идея которых состояла в изыскании способов пополнения казны финансами без "тягости народной". Мемуарист М. В. Данилов засвидетельствовал: "Графский дом наполнен был весь писцами, которые списывали от графа прожекты". Он же отметил: некоторые из проектов "были к приумножению казны государственной, которой на бумаге миллионы поставлено было цифрой, а другие прожекты были для собственного его графского верхнего доходу" (Данилов М. В. Записки. Казань, 1913. С. 68). К числу первых относится, например, отмена внутренних таможенных пошлин, повышение удельного веса косвенных налогов в бюджете государства; ко вторым следует отнести объявление винокурения и поставок вина на питейные дворы дворянской монополией. В целом этот вельможа оправдывает саркастическую характеристику, данную ему М. М. Щербатовым: "Петр Иванович Шувалов был человек умный, быстрый, честолюбивый".
Знакомый нам Алексей Петрович Бестужев-Рюмин был столь же тонким дипломатом, как и интриганом, которому за долгие годы канцлерства приходилось постоянно отбиваться от недругов. Он делал это успешно и ловко, сумев одолеть самых непримиримых противников - с позором был изгнан Шетарди, а доктору Лестоку с 1748 года пришлось коротать невеселые дни ссылки в Угличе.
Однако Шуваловых Бестужев не одолел и в 1758 году, как и во времена Анны Леопольдовны, оказался в ссылке. Его место занял Михаил Илларионович Воронцов, активно участвовавший в возведении на престол Елизаветы. Фавье дал ему довольно объективную аттестацию: "Этот человек хороших нравов, трезвый, выдержанный, ласковый, приветливый, вежливый, гуманный, холодной наружности, но простой и скромный... Его вообще мало расположены считать умным, но ему нельзя отказать в природном рассудке. Без малейшего или даже без всякого изучения и чтения он имеет весьма хорошее понятие о дворах, которые он видел, а также хорошо знает дела, которые он вел. И когда он имеет точное понятие о деле, то судит о нем вполне здраво" (Фавье Ж.-Л. Указ. соч. С. 389).
Как дипломат, Воронцов стоит ниже Бестужева, он был менее прилежен в делах. Как и Петр Шувалов, Михаил Илларионович отличался расточительностью, постоянно попрошайничал у императрицы, но так и не научился жить по средствам и сводить концы с концами.