Марьина роща моего детства

Дорогие журналисты "Родины"!
Может быть, вам покажутся интересными воспоминания и фотографии о Марьиной роще моей мамы Евгении Михайловны Черкашиной. Она недавно закончила книгу "Дорогой длинною". Маме 96 лет. Она прошла войну. У нее трое внуков, семеро правнуков и книга адресована прежде всего им.
С уважением - Николай Черкашин, капитан I ранга в отставке. Москва

Дом

В самый разгар раскулачивания папа забрал нас с мамой и младшей сестренкой Валей из родной деревни Марьино (ныне Конаковский район Тверской обл.) и увез от греха подальше в Москву. Сняли в 10-м проезде Марьиной Рощи комнатку. Сын хозяина был связан с ворьем. Вытащили у нас из-под кровати чемодан со всеми главными пожитками.

Мама заметила знакомый чемодан на Рижском вокзале. Сообщила в милицию. Вора поймали с чемоданом на железнодорожных путях. После этого случая родители решили купить свой дом в Марьиной Роще. Купили у какой-то старухи дом в 12-м проезде. Как говорили тогда, "дом с клопами", то есть с жильцами. Однако быть домовладельцем в советское время было разорительно. Папа с большим трудом сдал дом в госуправление.

В доме было три комнаты. В одной из них уместились мы все вчетвером. Эту комнату я помню так хорошо, как ни одно свое жилище. Закрою глаза и вижу - где, что и как стоит.

Комната

Это был оазис покоя, тишины, полумрака, чинного порядка, чистоты. Крохотный мирок, созданный мамой посреди шумной, суетливой Москвы, и в нем царил ее миропорядок.

Все вещи знали свое место и были уложены там раз и на века. Любую вещь можно было найти с закрытыми глазами. Главенствовал в комнате, пожалуй, что буфет темного дерева, с затейливо застекленным верхом и массивным низом. По бокам две деревянные колонки поддерживали "второй этаж". Вот уж к кому подобало обращаться "Многоуважаемый буфет!" В верхней его части в застекленной горке хранились самые красивые чашки, сахарницы, вазочки, рюмки, бокалы, большей частью привезенные из поверженной Германии, как трофеи. Очень нравилась мельхиоровая рюмка на высокой тонкой ножке. На рюмке красовался медведь - как я позже узнал - герб Берлина. На самом верху буфета под потолком стояли какие-то вазоны и большой фаянсовый белый медведь. На столешнице буфета под горкой при зазеркаленной задней панели располагалась выставка забавных кузнецовских фигурок в виде белого гриба, на шляпку которого влез гном, спасающийся от ящерицы...

Папин диван, обтянутый черным дерматином при двух откидных валиках, с наспинной полкой, был почти вплотную придвинут к столу. Ему, бесспорно, принадлежал титул вещи N2 в доме. Массивный, с высокой стеганой спинкой, поверх которой проходила полка с зеркальной вставочкой и двумя деревянными шкафчиками по углам. За стеклянной дверцей левого шкафчика находилась домашняя аптечка со всевозможными пахучими склянками и пузырьками. В другом хранились флакончики с духами и папиным одеколоном с надетым на горлышко флакона пульверизатором. Был там и флакон в виде айсберга и медведем на стеклянной пробке. Одеколон "Север". На призеркальной полке стояли всевозможные фарфоровые безделушки и одно время семь слоников.

Над диваном висел большой мой портрет, написанный безвестным, но небесталанным художником по моей девичьей фотографии. Портрет заказал наш сосед, сапожник-кустарь Сергей Иванович Филоянц и подарил мне по случаю поступления в мединститут.

Левый угол комнаты до потолка, увешанный иконами в больших киотах, сиял почти что церковным благолепием. Собственно, он и был своего рода домовой церковью. Столик швейной машинки служил еще и подставкой для старинной масляной лампы, в которую всегда было налито лампадное масло, и тлел фитилек. Эту роскошную бронзовую лампу-вазон в виде урны с грифонами я подарила своим родителям на "серебряную свадьбу". Купила в комиссионке. Почти перед каждой иконой горела своя лампадка красная или зеленая. К тому же папа провел еще в этот угол низковольтную проводку для лампочки из автомобильной фары. Перед сном мама долго шептала молитвы перед своим алтарем. Папа молился по-солдатски коротко и тут же заваливался на свой диван. Засыпал быстро, храпел громко.

Старый приемник... Папа всегда слушал только "Последние новости" и футбольные репортажи. А мама подавала к очередной трансляции со стадиона свои фирменные щи со сметаной. Так мы их и хлебали под стремительную скороговорку футбольного комментатора Вадима Синявского.

Кухня

Наша коммунальная кухня, полутемная, с голой лампочкой под закопченным потолком - всегда внушала мне легкий ужас. Хотелось как можно быстрее проскочить ее, выбежать в большие сени, а оттуда во двор. У дверного косяка - гроздь вечно жужжащих счетчиков - аж целых четыре. Соответственно и четыре кухонных столика-тумбы. Четыре помойных ведра тоже не украшали общую кухню. Одна газовая плита - по конфорке на семью. Правда, плита появилась только в конце 50-х годов, а до того в кухне чадили сразу четыре, а то пять керосинок, поставленных в жестяные тазы. Этими же керосинками и высушивали по весне пятна сырости, проступавшие по обоям. Деревянный старый дом легко впитывал подземную влагу и распространял ее по стенам вместе с запахами сырости и плесени.

Здесь же, на кухне, мама стирала белье в жестяном корыте на ребристой стиральной доске, варила щи в большой эмалированной кастрюле на томительно медленном огне керосинки, проводя большую часть дня в этом неуютном, наполненном всяческими запахами месте, куда никогда не заглядывал солнечный луч.

Папа заказал в гараже сварной треугольный бачок с краником - умывальник. Шик! Остальные пользовались "мойдодырами". А еще у нас был большой чулан или кладовка. Она досталась папе как бывшему владельцу дома.

В чулане было прохладно, сумрачно и таинственно; на его многоярусных полках, как на хорошем армейском складе, были расставлены и разложены семейные припасы и пожитки. Там же стояли и весы с гирьками в деревянной колоде-футляре. Под полками ржавые клетки-крысоловки.

В полу чулана был вырыт небольшой погребок, который много лет заменял нам холодильник. Там в кастрюлях с водой хранились летом шоколадное масло, сыр, колбаса. Туда же ставились и кастрюли со щами. Крышка погребка была прижата пудовой гирей от крыс.

Двор

В глубине двора у папы был сарай, в котором он устроил себе мастерскую с верстаком и тисками, а также летнее ложе. В жаркие дни он ночевал в сарае, открыв дверь нараспашку, но завесив проем сеткой от комаров. Там же стояли и наши с Валей велосипеды. Все инструменты и вещи были развешаны по стенам в образцовом порядке, разложены по полочкам.

Папа был прирожденный Хозяин. Умел беречь, запасать, хранить. Останься он в деревне, непременно был бы "кулаком", то есть зажиточным крестьянином, но ему, сыну волостного старосты (представителю "царской власти"), пришлось покинуть родные края, спасаясь от разверсток и грабежей новой власти.

В принципе он был счастливчиком - ни одной царапины за две войны и всего лишь один непродолжительный арест в 41-м году. Судьба даровала ему под конец жизни большой деревянный дом в Абрамцеве, который построил его зять, мой муж Андрей Черкашин.

Улица

Марьина Роща... Дома были в большинстве своем деревянные, 2-х и одноэтажные. На фоне их заметно выделялись только две школы по Шереметьевской улице, N241 и 605 да церковь "Нечаянная радость" из красного кирпича на углу 13-го проезда и Шереметьевской улицы. Издалека был виден элеватор у железнодорожного вокзала, который в годы войны уцелел от бомбежек.

Заборы между дворами и ворота с калиткой с улицы были сняты еще во время войны, так как при бомбежке бросали много зажигалок в целях противопожарной безопасности по приказу коменданта. Их сожгли на дрова (отопление печное было), а дрова выдавались тоже по талонам на дровяном складе. Поэтому дома выглядели во дворах обнаженными, и вся жизнь марьинорощинцев проходила на виду.

Через Марьину рощу протекала речка. Называли ее Тухлянкой или Вонючкой. (Сейчас вместо нее Звездный бульвар). Конечно, купаться в ней было нельзя. А купаться мы ездили на велосипедах (папа подарил мне велосипед в 13 лет) на Останкинские пруды.

В некоторых семьях откармливали в сарайчиках поросят, а в соседском доме держали даже коров (у Байковых и в Стребелевом доме). Дворы были поделены на огородики, где каждый имел 2-3 грядки для посадки лука, моркови, зелени. У нас росли несколько яблонь, урожай с них осенью делили между соседями. Деревья в основном тополя, клены, липы. В палисадниках летом цвели мальвы, золотые шары, георгины.

На углу 11-го проезда и Шереметьевской улицы стояла керосиновая лавка, и в ней же размещались скобяные и прочие хозтовары. Керосин так же, как и продукты питания до 7 ноября 1947 года, выделялся по карточкам. Промтовары - материал, обувь по талонам. Очереди были страшные за материалом, в длину всего 11-го проезда, и когда подойдешь к прилавку, не знаешь, чем тебя отоварят, то ли простыни, то ли отрез на пальто или полотном получишь. Номер очереди записывали на ладони химическим карандашом.

Нравы

Жили шумно иногда, но дружно. Помогали в беде, помогали одиноким и престарелым, не считали зазорным для себя отвести их в баню, а она была далеко, за мостом, и помыть их, налить миску супа из своей кастрюльки, если кто-то заболел, сходить в аптеку. Но если радость в чьей-то семье, выходили во двор с гармошкой, песнями кто был в доме. Все люди были на виду, кто чего стоил. С детьми взрослые, как правило, не гуляли, маленьких совсем ставили в колясочках в палисаднике (из окон слышно и видно), а палисадник был как загончик для двух-трех деток, остальные гуляли стайками, каждый находил себе сверстников, а если случались конфликты, их разбирал любой взрослый и разводил по квартирам ревунов, так как знали по всему переулку как детей, так и родителей.

Воду брали на водоразборной (водозаборной) колонке, которая зимой обледеневала, что трудно было приступиться к ней, а иногда замерзала и приходилось идти на дальнюю, пока аварийная бригада не восстановит. Напротив водоколонки стоял мордовский дом, где жила мордва. Там обжигали уголь для самоваров и утюгов, уголь развозили в мешках по проездам Марьиной Рощи. Мама покупала. Там же была и мордовская библиотека, где были книги на мордовском языке. Все дети играли вместе. Мы не знали, что мордва - это национальность, считали, что это кличка такая, и если ссорились, то дразнились "мордва номер два".

Вообще, народ в Марьиной Роще обитал разноязыкий: кроме мордвин жили татары, армяне, евреи (у них была синагога Любавического толка), ходили по улицам цыгане, китайцы...

Белье сушили во дворах на веревках или на чердаках. Однажды папа увидел мужика, у которого из-под пиджака волочились бельевые веревки. Вор! Крал белье, развешенное на сушку. Не боясь возможного удара ножом, папа, старый солдат, задержал мужика и отвел его к постовому милиционеру. С милицией у воров были свои отношения. Далеко не все подвергались наказанию. Марьина Роща была своего рода оффшорной зоной, где пряталось краденое (чаще всего в других районах Москвы) и сбывалось за бесценок. Отголосок этого в одной из песен Высоцкого - "А вещи к теще в Марьиной Роще..."

Зимой топили печи. В нашем доме печь была одна на две семьи, и топили ее по очереди. Однажды Петровы закрыли трубу слишком рано, и пошел угар. Это было ночью, под самое утро. По великому чуду все остались живы, всех вытащили во двор на свежий воздух. Положили на снег, пока приходила в себя, застудила ухо, возник отит. Я совершенно оглохла. И это в 17 лет! Меня водили к доктору. Он сказал, что слух вернется, выписал лекарство. И через два месяца я и в самом деле обрела возможность слышать.

Мужчины донашивали гимнастерки, шинели, ватники. Женщинам хотелось выглядеть понаряднее, поинтереснее. Перешивали, что оставалось, даже пиджаки мужские, а некоторым мужья трофеи привозили. Модницы из Марьиной Рощи порой доходили до курьезов - надевали нарядные ночные рубашки из Германии как вечерний туалет (раньше-то не видели ничего подобного). Прически разные: косы укладывали венцом на голове, валики сзади подкручивали, шестимесячные завивки и кудряшки "под Симочку", главную героиню фильма "Антон Иванович сердится", которую играла Л. Целиковская.

Нечаянная радость

Автобусы начали ходить после войны лишь в 47-м году (5 и 10 до Белорусского вокзала). Это было равнозначно пуску линии метро, а то всю войну ходили до Марьиной Рощи пешком. А от Марьинского рынка до метро Белорусская ходил 11 трамвай. Автобусные билеты продавали кондукторы. Каждый пролет стоил 15 коп., а 2 пролета 30 коп., поэтому кондуктору называли конечную остановку, когда покупали билет.

Однажды приезжий вместо остановки 13-й проезд (там стояла церковь) сказал: "Мне до Нечаянной радости". А кондукторша видно новенькая была: "Я не могу знать, где ждет вас нечаянная радость! Берите билет до конечной".