Колокол звонит по тебе

Прочитав когда-то в юности Хемингуэя, я признал за нерушимое: тот, кто держится до конца, проигрывает последним. Но и проиграв, человек не должен терять достоинства, потому что только достоинство способно облегчить проигрыш.

Известность Хемингуэя была непомерной. В Советском Союзе, например, трудно было найти квартиру интеллигентного человека, в которой бы не было портрета Хэма. В 60-е годы прошлого века в Москву прилетал замечательный американский писатель Джон Стейнбек ("Гроздья гнева", "Зима тревоги нашей"). Поселился в гостинице "Москва". Выходя по вечерам на улицу Горького, он дружелюбно здоровался с прохожими. Жал руки и объяснял: "Я есть американский писатель". - "О! - поражались люди. - Хемингуэй!"

Да. Так было.

Я не литературный критик. Не литератор. Но мне кажется, что в то время не было писателя, хотя бы однажды не испытавшего влияния волшебных хемингуэевских диалогов. Мало кто мог создавать литературные персонажи, до такой степени похожие на самого автора. Тысячи эпигонов во всем мире копировали стиль автора, его интонации.

Конечно, и сам Хемингуэй не раз обращался к творчеству великих предшественников. Знаменитый роман "По ком звонит колокол" назван фразой, написанной за 350 лет до ее заимствования у крупнейшего поэта и священника, современника Шекспира Джона Донна. Библейский Екклезиаст ("И восходит солнце") вдохновлял Хемингуэя и многих других писателей на дословные изъятия. Но разница в том, что Хемингуэй непременно ссылался на источники заимствования. Тем более никогда не пытался украсить свое произведение чужим.

Сегодня это норма.

Хемингуэя нередко обвиняли в разгульном образе жизни. В пристрастии к алкоголю. К жестоким зрелищам (коррида). Упрекали в цинизме, чрезмерной иронии. Со временем становилось понятно, что писатель, подобно Демокриту, иронизировал и смеялся не над жизнью, а над ее серьезностью. Его терпимость к человеческим порокам - включая собственные - была философской. Он как бы давал понять: при всей своей непохожести, похожими людей делают их пороки.

Читая Хемингуэя, думаешь об особой хрупкости человеческого рода. И о величайшей прочности отдельного человека.

Мир, который в бесконечных путешествиях познавал Хемингуэй, находил свое полное отражение в его быту. При жизни он не любил Нью-Йорк. Считал фальшивым. Лучшим местом на земле признавал Кубу. Последние 20 лет своей феерической жизни писатель провел в небольшом поселении Сан-Франциско-де-Паула в 20 километрах от Гаваны. Здесь, на комфортной даче "Ла-Вихия", им были написаны "Старик и море", "По ком звонит колокол", "Острова в океане"... Когда земной путь Хемингуэя оборвался, его жена, друг и непременная участница всех его приключений и знаменитых африканских сафари Мэри Хемингуэй купила квартиру в нелюбимом Эрнестом Нью-Йорке и покинула Кубу, "Ла-Вихия" волею Фиделя Кастро и с согласия вдовы стала официальным музеем лауреата Нобелевской премии Эрнеста Миллера Хемингуэя.

Таков ход дел.

Я был в "Ла-Вихии", когда ничего еще не было тронуто, сдвинуто, переставлено. Все было так, как при нем. Я видел то, что было описано впоследствии тысячу раз журналистами всех континентов. Охотничья обувь, охотничьи ружья, карабины системы Маузера, нарезные карабины, бокфлинт 12-го калибра, двустволка 28-го калибра. На стенах - охотничьи трофеи: головы львов, газелей... Картины, фотографии. Рабочее место писателя - приставка (работал стоя); два глубоких кресла и стол с напитками (отдыхал с коктейлями)...

Да, все как при нем. Только тихо.

Золотые опилки кубинского солнца бесшумно оседают на ружья, картины, одежды, прошлое.

В 1978 году я окажусь в гостях у миссис Мэри Хемингуэй. Но уже в ее нью-йоркской квартире. Дом на углу Мэдисон-авеню и 65-й стрит ничем не отличался от других. Не очень отличалась от кубинской "Ла-Вихии" и обстановка квартиры на 18-м этаже. Опять же - охотничьи трофеи, включая голову льва - личный трофей миссис Мэри. На стенах картины: Брак, Доминго, Андре Массон, Клей, Миро... Часть того, что было в "Ла-Вихии".

Чтобы все это разместить, понадобилось расширить площадь. "Я прикупила две комнаты у соседей, - сказала мне миссис Мэри, показывая квартиру. - Все, что вы видите, - это Эрнест". Незадолго до нашей встречи она завершила главную работу: книгу о двадцати годах совместной жизни с Хемингуэем. Книга "Как это было" тут же стала бестселлером. Нужна ли была Мэри Хемингуэй помощь в ее написании?

Нет.

Еще до того, как она стала женой классика, она уже была знаменитой, опытнейшей журналисткой. Ее репортажами из военной Европы (Второй фронт) зачитывалась вся Америка. В воюющих странах по ту сторону Атлантики миссис Мэри представляла самые популярные издания Америки - журналы "Тайм", "Форчун", "Лайф". Впоследствии "Лайф" стал первым журналом, опубликовавшим шедевр "Папы", "Старик и море" (Пулитцеровская премия).

Перед Мэри Уэлш склоняли головы многие генералы и коллеги-журналисты. Склонил и самый известный из них: на знамени Эрнеста Хемингуэя к тому времени уже отсвечивали "Фиеста" и "Прощай, оружие!", а также впечатляющие репортажи с фронтов Гражданской войны в Испании. Все, что было потом, после Второй мировой войны, в годы их совместной жизни, - это торнадо, калейдоскоп невероятных жизненных коллизий, драм и приключений. За каждым из них без устали следил пошлый взгляд.

Каждое происшествие в Америке, Африке, Азии или Европе, связанное с Эрнестом и Мэри Хемингуэй, немедленно становилось достоянием мировых СМИ. И конечно, молвы.

Миссис Мэри знала, что и как писать о легендарном человеке. Она знала, что маленькие слабости великих людей больше всего возбуждают людей, не ставших великими. Но от соблазна соскользнуть в этот кювет ее удерживало четкое представление о масштабе личности. Это не мешало ей тем не менее обронить теплые, очень личные слова: "С ним было хорошо болеть. Не было в мире человека заботливее, чем он". Признание держится в моей памяти более 40 лет!

Ответ миссис Мэри на мой вопрос о судьбе архива писателя - в моем блокноте. "Основную часть творческого архива Эрнеста, - рассказала миссис Мэри, - мне предлагали разместить сразу при университете: Йельский, Принстонский и Колумбийский. Я не согласилась. Но когда позвонила Жаклин Кеннеди, я сказала: Да. Хорошо". С тех пор архив Эрнеста находится на вечном хранении в мемориальной библиотеке Джона Кеннеди.

Мой ответ на вопрос миссис Мэри. Ответ об авторских гонорарах в СССР. Фрагмент.

- Произведения Эрнеста Хемингуэя пользуются в Советском Союзе невероятной популярностью. Его книги выходят миллионными тиражами.

- Я знаю, - говорит мне с вызовом миссис Мэри. - Рассказывал когда-то ваш очень большой чиновник. Микоян. Он был у нас в "Ла-Вихии". Я хотела задать ему один вопрос. Но Эрнест запретил. А мне было интересно.

- Что за вопрос?

- Куда уходят деньги, которые советские люди платят за книги Эрнеста. Мы не получаем ни цента.

- Таковы наши законы, - с отвратительной храбростью отвечал я. - Мы не входим в Женевскую конвенцию по авторским правам. Гонорары идут на потребности народного хозяйства.

Тиражи книг Хемингуэя были действительно огромные. Гонорары серьезные.

В дни юбилея писателя следует, кстати, добрым словом вспомнить тех, кто "привел" его в Советский Союз, в Россию, к русскоязычному читателю: переводчика И. Кашкина, журналистов и писателей Б. Грибанова, позднее Ю. Папорова, И. Михайлова...

Когда Эрнест Хемингуэй был удостоен Нобелевской премии, радио Кубы передавало сенсационное сообщение через каждые 15 минут. "Папа" в это время был в море.

С той же частотой, но уже со скорбью, радио Кубы сообщало о смерти великого писателя - в сущности, земляка каждого кубинца. (Первая версия смерти - тяжелая болезнь.) Среди тысяч и тысяч соболезнований - скромное слово приятеля "Папы" журналиста Роберта Менинга:

"Папа" уже приближался к своим жизненным сумеркам. Он выглядел старше своих лет. Он пытался подлечить больную печень, треснутую черепную кость, два сдавленных и один сломанный позвонок. Беспокоили Хемингуэя и тяжелые ожоги, полученные в авиационной катастрофе в Уганде. Все эти травмы - добавьте к ним полдюжины ранений в голову, двести с лишним шрамов от шрапнели, простреленную коленную чашечку, раны на руках - наложили свой отпечаток..."

В этих словах, как и в тысячах других, сказанных в разных уголках мира, нет укора в адрес свинцовых примочек судьбы. В них - признание мужества человека, находившего в себе при всем при этом силы и волю к действию и творчеству.

Жить и писать для него было одним и тем же. Он жил и писал.

Да, выстрел.

Но выбор - свой.