"Печорин - это он сам, как есть!"

И ведь - да! - не ошибся в оценке. Хотя жить Лермонтову оставалось год, 2 месяца и ровно 15 дней. И что уж совсем удивительно: накануне знакомства их в печать выпорхнул и роман "Герой нашего времени". Так сошлось все у гения. Успел объясниться с эпохой - и жизнью, и текстом!

Недавно, кстати, наткнулся на подтверждение смутных догадок своих, на фразу французского писателя Армана Лану: "Литература - это сведение счетов". А что? Разве не так? Счетов с самим собой. С эпохой, режимами, людьми и несчастной любовью, с тревожными мыслями, да и с некогда высокими помыслами...

"И скучно и грустно, и некому руку подать", подвел ранний итог своей жизни поэт. Его, этот итог, тоже вспомнит Белинский, ибо и эти стихи были напечатаны за месяц до ареста поэта.

Может, потому критик и сравнит нашего героя с Печориным?

Попытаемся разобраться, так ли это...

Знакомьтесь: дом Печорина (Петербург, наб. Фонтанки, 32)

У этого неоконченного текста было, представьте, и время, и место.

"В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни..." - так начинается недописанный роман Лермонтова "Княгиня Лиговская". В этот час главный герой его, конногвардеец с белым султаном на голове, сбил у Вознесенского моста своей коляской какого-то чиновника и, не останавливаясь, умчался вдаль.

"Белый султан и гнедой рысак, - пишет Лермонтов, - поворотили на Невский, с Невского на Караванную, оттуда на Симионовский мост, потом направо по Фонтанке - и тут остановились у богатого подъезда, с навесом и стеклянными дверьми..."

Это вот и есть дом Григория Александровича Печорина, и свою каску с белым султаном он снял, подымаясь по широкой лестнице в кабинет. Увы, не ищите ныне ни богатого подъезда со стороны реки, ни пунцовых штор кабинета в бельэтаже тогда 3-этажного еще дома: здание, принадлежавшее в те дни гвардейскому офицеру, полковнику Григорию Кушелеву, было перестроено в 1879 году, хотя поэт подробно описывает и кабинет в голубых обоях, и камин в гостиной, и ковер на стене, где были развешаны пистолеты, турецкие ружья, черкесские шашки и кинжалы. Но Печорин - вот он уже, "как есть", за 4 года до появления его в романе "Герой нашего времени".

И почему Печорин?

Тогда извольте обратиться к эпиграфу "Княгини Лиговской". Ведь там рукой "наследника Пушкина" уже выведена подсказка и слова "Пади! - пади! раздался крик!" - это точная цитата из романа "Евгений Онегин". Да и фамилия Печорин от реки Печора, прямо намекает на реку Онега. Правда, полноводней ее, да и длинней раза в четыре.

Но что же в романе Лермонтова? Да ничего, по сути, кроме... "сведения счетов". Если в двух словах, герой романа конногвардеец Печорин любит и изобретательно ухаживает за княгиней Верой и тем самым жестоко мстит другой, Елизавете Негуровой, когда-то любимой, но не менее изобретательно бросаемой им.

Не все, конечно, так просто. Во-первых, Печорин в романе остро напоминает самого автора: "Он был небольшого роста, широк в плечах и вообще нескладен. Лицо его смуглое, неправильное, но полное выразительности", а во-вторых, ну то анонимное письмо, которое он "весело" ("его глаза искрились") пишет еще не брошенной им Негуровой.

"Милая Государыня! Вы меня не знаете, я вас знаю: мы встречаемся часто... Мне известно, что Печорин вам нравится, что вы всячески думаете снова возжечь в нем чувства... Он с вами пошутил - он недостоин вас: он любит другую, все ваши старания послужат только к вашей гибели..." И последняя строка: "Покорнейший слуга, Каракула".

Не знаю, как отнеслись тогда читатели "Княгине Лиговской" к этой низости "героя", но знаю, что даже не догадывались еще, что этот неблагородный "фокус" автор уже проделал 2 года назад с реальной московской красавицей Екатериной Сушковой, miss Black-Eyes, "Черноокой", как назвал стихи ей в пору влюбленности. Но закончил он тот реальный роман тем, что послал ей такое же письмо. "Вы стоите на краю пропасти... он недостоин вас, - писал ей анонимно о себе же, - его страсть не щадить никого для удовлетворения самолюбия".

Только подпись в тот раз была иной: "Преданный вам N.N.".

Тогда же, в 1834 году, признался одной свидетельнице этой "интриги": "Теперь я не пишу романов - я их делаю". И написал, что эта история "сослужила" ему службой. И "службой" этой как раз и стал роман "Княгиня Лиговская", описавший сие коварство.

В романе, повторюсь, соблюдено не только время и место, но и прототипы да и автор. Как раз в 1834-м и как раз в Петербурге поэт и разбил счастье г-жи Сушковой.

А начиналась эта "история" в Москве и за пять лет до этого.

"Пирожок с опилками" (Москва, Мал. Молчановка, 2)

Сейчас в этом доме музей Лермонтова и на мемориальной доске написано: поэт жил здесь "с 1829 по 1832 г.". Жил с 15 лет и с тех же годков сочинял. Здесь написаны первые редакции поэмы "Демон", драма "Странный человек", здесь, учась в Московском пансионе, опубликовал в журнале пансиона "Атеней" первые стихи "Весна", здесь подружился со студиозами и соседями: С. Раевским, Н. Поливановым, Алексеем Лопухиным. Здесь, еще юношей, полюбил первые балы, а с ними и мадригалы в альбомы девиц, среди которых я нашел и имя Натальи Мартыновой, знакомой ему с детства сестры его будущего убийцы.

Но, главное, он, который признался потом, что знал уже любовь "имея 10 лет от роду", по уши влюбился здесь сначала в соседку Катишь Сушкову, потом (а, может, и сразу!) в Наталью Иванову (раскрытые Андрониковым инициалы "Н.Ф.И.") и, наконец, - в их общую знакомую Вареньку Лопухину, которую любил всю жизнь и кто, пишут, и есть та самая Вера из "Героя нашего времени". Она, кстати, жила в доме почти напротив (Мал. Молчановка, 11), который не сохранился. Но первой, повторю, была Сушкова, которой он посвятил 11 стихов и которая была на два года старше.

Два года разницы! Оглушительный разрыв! 16-летний "отрок", невзрачный, косолапый, с красными глазами и взглядом исподлобья, со вздернутым носом и язвительной улыбкой, менее всего мог казаться интересным для барышни, уже выезжающей в свет и лихо отшивающей женихов. Над ним только что не смеялись. Катишь превращала его чуть ли не в лакея, давая ему подержать то перчатки, то зонтик, то шляпку. "Перчатки он часто затеривал, - напишет в воспоминаниях, - и я грозила отрешить его от вверенной должности". А когда подруга ее и их общая знакомая восхитилась однажды: "Как Лермонтов влюблен в тебя!", Сушкова ответила: "Лермонтов! Да я не знаю его и в глаза никогда не видала..."

- Мишель, - крикнула подруга ее, - поди сюда, покажись! Catheuine утверждает, что она тебя еще не рассмотрела, иди же скорее к нам!

- Вас я знаю, Мишель, - встретила его Сушкова словами, заставившими вспыхнуть поэта от досады, - но... я считала вас по бабушке Арсеньевым.

- А его вина, - подхватила подруга, - это красть перчатки модниц, вздыхать по них, а они даже и не позаботятся осведомиться о его имени...

- Мишель, - заканчивает подруга, - рассердился и на меня, и на нее и опрометью бросился домой...

Девицы откровенно издевались над ним. "Он домогался попасть в юноши в наших глазах, - вспомнит Сушкова, - декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит бывало... и притворяется углубленным в размышлении, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда... А мы, чтоб подразнить его в ответ, подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным".

Да что там волан и скакалка, однажды они смеха ради угостили его пирожком с опилками!..

Кончилось тем, что Сушкова перебралась в Петербург, а позже туда же переехал с бабушкой и Лермонтов. Словом, встретятся они, когда она уже блистала на балах в свои 22 года, а он в свои 20 явился уже блестящим гусаром, известным (правда, в узких кругах) поэтом с маской "разочарованного в жизни" и тоже рвущимся в "высший свет". Вот тогда-то, узнав, что Сушкова помолвлена с его другом и кузеном Алексеем Лопухиным (кстати, родственником Вареньки Лопухиной), он и задумает "страшную месть".

Бешенные ухаживания, клятвы в любви, подарок кольца, выверенная до мелочей "стратегия обольщения" сделали свое дело. "Лермонтов, - будет вспоминать она, - поработил меня совершенно своей взыскательностью, своими капризами, он не молил, но требовал любви, не преклонялся, как Лопухин, перед моей волей, но налагал на меня тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности, но беспрестанно терзал меня сомнениями и насмешками". Он даже грозился, что вызовет ее жениха на дуэль. Словом, Сушкова разорвала помолвку с женихом, чтобы быть навсегда "со своим Михаилом". И когда все у них было сговорено, miss Black-Eyes вдруг получила анонимное письмо, ну то самое - от "N.N.": "Вы стоите на краю пропасти... он недостоин вас..."

Поэт стал ее избегать, на глазах охладевал, а потом и вовсе, как Печорин, заявил: "Я вас больше не люблю, да, кажется, и никогда не любил..." Другу хвастанет: "Я хорошо отомстил за слезы, которые кокетство mademoiselle S. заставило меня пролить пять лет назад... Она заставила страдать сердце ребенка, а я только помучил самолюбие старой кокетки..."

Уроки "большого света"? Цинизм окружения, жестокость молодости? Если хотите - все вместе. И вечная раздвоенность: гений в уединении с листом бумаги, и безбашенный наглец "на миру". Таким стал после "школы жизни" - Школы гвардейских подпрапорщиков.

Песни и Песня (Петербург, Исаакиевская пл., 6/14/1)

В Школе подпрапорщиков, которая находилась на месте нынешнего Мариинского дворца, почти у всех были прозвища. Но у Лермонтова довольно обидное "Mayeux" - Маёшка. Так звали его порой и потом, в близком кругу. "Маё" - имя одного из героев "Собора Парижской Богоматери", изображенного в романе уродом и горбуном. Лермонтов в свои 18 из-за невысокости, легкой кривоногости, вечной сутулости, огромной головы и общей неуклюжести и впрямь выглядел слегка горбатым. Маёшка и все тут, он даже не обижался на кличку. Но мало кто помнит ныне, что, печатая в негласном рукописном журнале "Школьная заря" (а потом и читая его под ухмылки юнкеров) свои невозможные, разухабистые, скабрезные, не без виртуозного матерка, стихи про "бархатные ляжки" и поэмы ("Уланша", "Гошпиталь в Петергофе", "Юнкерская молитва", "Ода к нужнику" и др.), он подписывал их, вообразите, уже самим выбранным именем - "гр. Диарбекир".

Раздвоенность, да что там, разтроенность лихого, задиристого, ядовитого участника всех проказ, шуток, кутежей. То на спор, меряясь силой, сгибает с другом шомпола, за что угодил "под арест", то храбро вскакивает на необъезженную лошадь в манеже и получает удар копытом в колено, из-за чего его без чувств уносят друзья, то, сколотив из приятелей некий "Нумидийский эскадрон", он по ночам, накрывшись простыней, скользил с ними меж кроватями спящих и "по сигналу" обливал выбранную "жертву" из прихваченных с собой стаканов с водой, а то с ними же, и не раз, вставлял в носы храпящих "гусар" кульки с нюхательным табаком.

"Нравственно он в Школе переменился, - скажет потом о нем его друг Аким Шан-Гирей, - следы домашнего воспитания и женского общества исчезли, появился грубоватый, небрежный тон, юношеское удальство и разгул". И заметит, между прочим, что эта "репутация" во многом повлияла и на дальнейшую жизнь его.

Но одна из вечных шуток Маёшки мне показалась символичной. Просто, когда порой компания собиралась в рекреации вокруг разбитого рояля и затягивала любимые песни, он врывался в гущу поющих и громко, наперекор, затягивал свою совсем другую песню, разрушая и мелодию, да заодно и хор. И мефистофельски хохотал убегая! Он - это он, а не общий хор, и у него - своя песня!..

Нет-нет, он не был в толпе только Диарбикиром. Иногда он запирался в пустом классе и до ночи писал вещи воистину великие. Доправил "Демона", начал повесть "Вадим" и закончил здесь же поэму "Хаджи Абрек". Не поверите, но именно в Школе он стал признанным и в читающем Петербурге. Вопреки, кстати, самому себе. Он никому не давал читать эту поэму и даже не говорил о ней. Но юнкеру Юрьеву удалось не только почти выкрасть "Хаджи Абрека", но и отнести ее Сенковскому, широко известному редактору толстого журнала "Библиотека для чтения", который и опубликует ее. Лермонтов, говорят, был в ярости от поступка Юрьева: он раскрыл его тайну, но тем не менее решился показать ее "словеснику" Плаксину. А тот, прочитав ее, в присутствии всего класса вдруг торжественно выкрикнул: "Приветствую будущего поэта России!" Никто ведь даже не подозревал блестящего таланта Лермонтова, но все в одночасье почувствовали: их Маёшка станет "гордостью Школы и бессмертной славой России".

Да, в доме на Исаакиевской он как известный поэт родился, но здесь же - это невероятно! - притаилась до времени и смерть его. Ибо вместе с ним тут учились и два давних друга и даже отдаленных родственника его - братья Мартыновы: Михаил и младший Николай, будущий убийца поэта. И если в журнале "Школьная заря" Лермонтов публиковал на "потребу" неприличные стихи и поэмы, то Николенька, кстати, также писавший "недурственные стихи", печатал, соревнуясь с ним, только "сурьезную прозу". И если нашего "смешливого забияку" звали Маёшкой, то будущего убийцу его за высокий рост, усидчивость и недюжинную силу величали "Homo force" - человек свирепый.

Повторяю, они дружили, более того, вырываясь в город, не только бывали в домах друга у друга, но Лермонтов к концу Школы считался даже женихом одной из сестер братьев - той самой Натальи. Они жили в центре, в своем доме (Моховая ул., 32) и, как пишут, в семье на деле ожидали вот-вот формального "предложения руки и сердца" со стороны поэта. Все к этому шло, ведь пишут, что "княжна Мери" "списана" как раз с Натальи. Но... не срослось. Вернее, все опять получилось, как и в будущем его романе.

Но о предыстории всего этого надо вновь рассказывать в Москве.

Капкан и... жертва (Москва, Леонтьевский пер., 13)

Ха-ха-ха! Впору горько рассмеяться над судьбой моих нынешних "героев". Знаете ли вы, что княжна Мэри из романа в реальности стала не княгиней - графиней? Благополучной и вполне счастливой графиней Турдоне. Ведь Наталья Мартынова, с которой частично и списана она, спокойно себе вышла замуж за французского графа Альфреда де Турдоне, родила ему сына и скончалась в имении мужа во Франции в 1884-м. А помните ли, что и Сушкова, несмотря на то что Лермонтов, побывав, вообразите, на будущей свадьбе ее, демонстративно рассыпал соль перед молодыми, чтобы они рассорились, стала женой богатого дипломата Хвостова и, родив ему трех детей, счастливо прожила отпущенный ей век? Более того, они увидятся с поэтом в Тифлисе, и Лермонтов вдруг пошлет ей свой живописный автопортрет. И что же? Она равнодушно вернет ему его, а он в яростной досаде изрежет его на куски и бросит в печку: "Если не ей, - скажет, - то пусть никому не достается..."

Какие страсти однако! Но в отличие от женщин судьба мужчин этой истории была воистину ужасной. Лермонтова убьет Мартынов, это описано в десятках книг, а вот труп самого Николеньки Мартынова, который проживет изгоем в этом несохранившемся доме в Леонтьевском до 1875 года, мстительные советские школьники не только выроют из семейного склепа в его имении, в районе нынешней Лобни, но, собрав кости в мешок сначала, глумясь, подвесят на дереве, а потом с гиканьем утопят их в соседнем пруду. Имение было разрушено в 1941-м, а пруд, его "могила", существует и ныне.

Мало кто знает сейчас, что Лермонтов и Мартынов были не только друзьями, но дальними родственниками. Бабушка поэта даже останавливалась как-то с 18-летним внуком в доме Мартыновых в Нижнем Новгороде. "У Николеньки нежное лицо, он худощавый, высокий, с ровной поступью, - пишет в романе "Пшеница и плевелы" поэт-мистик Борис Садовской, попытавшийся понять убийцу Лермонтова; - смуглый Мишель приземист и кривоног. Голубые глаза Николеньки безмятежны; карие зрачки Мишеля беспокойно прыгают... Николенька со всеми одинаково ровен; Мишель задира. На Николеньку дворня готова молиться: он первый заступник за провинившихся слуг; Мишеля дворовые не уважают и не любят..."

Но Мишель среди восьмерых детей хозяина дома остроумен, загадочен, полон забавных историй, и неудивительно, что в него влюбляется Натали. Ну смешно же, поэт еще в петербургском доме Мартыновых на Моховой рассказывает, как, став офицером-гусаром, явился на развод с детской игрушечной саблей, за что попал на гауптвахту, а потом, в отместку, завел саблю огромную, которая при его росте волочилась за ним и стучала о панель, и - вновь попал под арест. Ну удивительно же, что, взяв трубку, он поджигает 100-рублевую ассигнацию и прикуривает от нее. И, конечно же, грустно, когда он читал в их доме стихи о наводнении и признавался, что хотел бы "стать волной". Думаю, громче всех смеялась, удивлялась или грустила как раз Наталья, особенно если он посвятил ее в семейное предание свое, в слова, которые сказала акушерка при рождении его: "Мальчик умрет не сам..."

Вот ведь сети, капкан, расставленный ему...

- Я разочаровался во всем, Натали, - воспроизводит их разговор в своем романе Садовской. - В Боге, потому что он не слышит моих молитв; в людях: они подают мне камни вместо хлеба; в себе самом, наконец.

- Но вы забыли о любви, Мишель.

- Любви не существует. Если вы говорите о любви к Богу, ее убивает равнодушие Творца. Люди платят за любовь враждой, а женщины изменой.

- Но вообразите сердце любящее, преданное, покорное. Вообразите любовь, не знающую страха. Она способна победить весь мир и самую смерть.

- Ха-ха-ха!

Таков ли был их разговор, неизвестно. Но доподлинно известно, что когда здесь, в Леонтьевском, он пришел проститься с дружеской семьей перед первой ссылкой на Кавказ, то буквально "бредившая им" Наталья взволнованно пошла проводить его до лестницы, а поэт, уже ступивший на нее, "вдруг обернулся, громко захохотал ей в лицо и сбежал с лестницы, оставив ее в недоумении..."

"Но я люблю иначе: я все видел, - писал он фактически про себя в драме "Маскарад". - Все перечувствовал, все понял, все узнал, // Любил я часто, чаще ненавидел, // И более всего страдал!.." Так что трудно не согласиться с Ростопчиной, поэтессой и другом Лермонтова, которая скажет позже: "Он забавлялся тем, что сводил с ума женщин с целью потом их покидать... Он старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, несмотря на его малый рост и некрасивую наружность..."

А что же Мартынов: рослый красавец, совсем не дурак, по мнению окружающих, "прекрасно образованный", талантливый поэт и прозаик (да-да, именно так!), храбрец, имевший награды в "кавказских делах", да и дослужившийся до майора в отличие от поручика Лермонтова? Да, ничего! Он просто был другой, как все тогда, он был из "хора". Я, помню, удивился, что помимо Лермонтова он принимал у себя в петербургской квартире друзей-кавалергардов Полетику, Бетанкура, Куракина и... барона Дантеса. С последним не только подружился, но был приглашен к нему на свадьбу, а, когда Лермонтов писал свои "облитые горечью и злостью" стихи на смерть Пушкина, Мартынов, пишут, навещал Дантеса с перевязанной после дуэли рукой.

Поэт с поэтами, убийца с убийцами!

Могли ли они не сойтись у подножия Машука? Оба - сводящие счеты? Вопрос риторический. И если Лермонтов дрался по сути с обществом, в котором ему не было места, то человек из "светской толпы" мстил не только за "смешные оскорбления", словечки и карикатуры, на одной из которых, говорят, он был изображен в черкеске с кинжалом, но на горшке, но и за сестру, которую в семье его считали "скомпрометированной поэтом". Ведь известен его упрек из письма к Наталье, что она "так ветрено ведет себя, что даже Кавказ про нее рассказывает..." И известно, что когда тело Лермонтова привезли к его дому в Пятигорске, то собравшиеся только и говорили, что причиной смерти "послужила барышня". "Дуэль-то произошла из-за барышни!" - крикнул кто-то производившему следствие офицеру...

Загадки, загадки, о которых спорят и ныне. Чей все же капкан и кто же наконец жертва?..

Душа в душе (Петербург, Дворцовая наб., 30/31)

Вот здесь, в пышном некогда дворце Воронцова-Дашкова и его жены Александры Нарышкиной, где на последних своих балах бывали и Пушкин (23 янв. 1837 года), и "наследник" его Лермонтов (9 февр. 1841 года), жила с мужем, по моим вычислениям, сестра Натальи Нарышкиной, поэтесса и прозаик "Додо" - графиня Евдокия Ростопчина. И, видимо, здесь в 1841-м состоялась ее последняя встреча с Лермонтовым, накануне его высылки-ссылки. Вот про таких он и говорил в конце жизни: у них есть "душа в душе".

"Двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой", - напишет она. Особенно сблизили их воспоминания, когда в ранней юности они оба бывали на детских балах в Москве. Правда, Ростопчина, тогда еще ребенок Сушкова (да-да, двоюродная сестра уже знакомой нам Катишь), с неприязнью смотрела на 16-летнего поэта, который домогался ее кузины, но теперь - теперь они оказались почти родней по стихам, да и по судьбе.

"Наконец, - пишет она, - мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути... Мы ужинали втроем, за маленьким столом... Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями". А он, он, возможно, и рассказал тогда, что накануне ходил к известной "ворожее", которая предсказала когда-то смерть и Пушкину, и на вопрос, уйдет ли он в отставку, ответила: его ждет другая отставка "после коей уж ни о чем просить не станешь..."

Да, здесь за день до отъезда на Кавказ, поэт напишет стихи к ней, последние в городе на Неве: "Я верю под одной звездою мы с вами были рождены". И здесь она, узнав о его смерти, напишет свои: "Поэты русские свершают жребий свой, // Не кончив песни лебединой!"

P.S. Впрочем, у него все сошлось! Накануне отъезда было дано разрешение на уже второе издание романа о Печорине, вышла статья Белинского о нем, и было, наконец, напечатано его "Завещание" - стихи, где он свел, наконец, счеты с жизнью и, возвысившись над "светом" и условностями мира, истово поклонился "родному краю" - его России.