Старшина Николай Жужома: одиннадцать пуль в одного

Чем больше я узнавал об этом неприметном на вид человеке, об истории его жизни, тем большая растерянность и недоумение овладевали мною: как могло случиться, что о такой судьбе не знает страна? Не знают миллионы людей? Не знает мир? Не знал даже министр обороны СССР, Маршал Советского Союза А. Гречко, до которого я впоследствии довел ее и который вскоре пригласил Николая Ивановича из Глухова в Москву на одну из юбилейных встреч ветеранов войны, но приехать в связи с болезнью бывший солдат не смог.

Глубинная скромность этого человека была сильнее самого жгучего человеческого тщеславия. Солдат, достойный величайшей известности, славы, почета, пребывал, в сущности, в провинциальной безвестности, ничем не выделяясь среди жителей заштатного полупоселка-полугородка.

Правда, в президиум по случаю того или иного праздника местное начальство его усаживало всегда. И районная газета не забывала. А пару раз - и областная.

Теперь я знал все.

Это - судьба человека, способного заполнить историей своей единственной жизни историю многомиллионного поколения, прошедшего через грохот и кровь Великой Отечественной войны.

Осколок под каской

Он лежал в высокой пыльной ржи и смотрел на низкие облака. Три плоских облака скользили над ним как три белых листа бумаги, подхваченные горячим июльским ветром. Когда он закрывал глаза и открывал снова, облака оказывались на прежнем месте. Когда он всматривался в них, они начинали скользить. Он не мог сообразить, как попал в эту странную жизнь, где так тихо, пусто и никто никуда не бежит, и не стреляет, и не ругается. Самое главное, и сам он никуда не бежал и не нажимал на курок. Он лежал на поломанных стеблях ржи и смотрел на облака.

Когда его нашли, он был без сознания.

Его привезли в полевой госпиталь. Хирург отказался его оперировать, честно сказал:

- Я с ним не справлюсь.

Осколок снаряда пробил каску, вошел в голову, но вошел не весь: рваный широкий край торчал как кусок коры снаружи, не давая возможности снять каску.

Его вернули в самолет, отправили дальше. Самолет приземлился на аэродроме в Полтаве. Хирурги и здесь не смогли снять каску и удалить осколок.

Он пришел в себя уже в новом полете, когда его везли в Уфу, в новый госпиталь. Он лежал на носилках в скрипучем, душном фюзеляже и при самой малой воздушной тряске ощущал металл каски, скрепленной с его головой теперь, кажется, навеки.

В Уфе каску все-таки снимут с головы. Но для него фронтовая история началась задолго до этого и не закончилась после.

Человек, о котором я рассказываю, начал жизнь с больших потерь: в один день и почти в один час он лишился отца и матери. Это было еще до войны.

В войну он лишился родной сестры. Так он остался один. Без родных и без родственников. Никому из его близких не суждено было узнать о его судьбе. Судьбе, в которой испытания следовали одно за другим, словно жизнь на примере одного человека стремилась показать остальным, как много человек может вынести.

Он не ждал признаний и наград. Награды им принимались с крайним, искренним недоумением. Ему вручали высшие ордена СССР, президент Соединенных Штатов Америки отметил его мужество и благородство особым указом. Но он считал это недоразумением. Трудно понять? Некоторым, думаю, даже невозможно. Но он на самом деле считал оценки завышенными. Подобные люди как раз этим и отличаются от тех, кто после первой же победы в бою или успеха в мирной жизни устраивает привал и ждет наград, и в ожидании нервничает.

Пятое ранение

Это был невероятный бой. И финал его был тем более невероятным.

Как только они увидели, что фашисты пересекли реку по понтонной переправе, а уничтожить ее не успели, две их самоходки тут же влетели на переправу. Огонь накрыл их широко и плотно, но они как-то прошли и начали бить в ответ.

От металла поднимались конусы воды, река текла, а металл оседал на дно. Николай Жужома и пять его товарищей понимали: если они удержат переправу и потреплют отступающих фашистов до прихода наших основных частей, и, может быть, даже не дадут им укрепиться на том берегу, - польза от операции будет большая. Они смогут ускорить все наступление.

Бой завязался отчаянный и неравный. Гитлеровцам удалось установить пулеметы, и огонь велся в лоб.

Николай был самым молодым в экипаже самоходной пушки. Правда, пламя передовой уже обожгло его со всех сторон. И когда таскали на самолете по госпиталям в пробитой осколком каске. И когда вернулся на фронт, где был ранен через несколько месяцев снова. Пули попали в грудь и руку. Лечение было недолгим, и его без лишних разговоров отпустили из госпиталя. Он вернулся на фронт в свою часть. Но через неделю пуля снова вернула его в госпиталь, на этот раз, правда, ранение было полегче, и Николай даже помнит лица санитаров, перекладывающих его на носилки у входа в палатку из брезента.

К моменту невероятного боя на понтонной переправе у него было четыре ранения.

Он взял связку гранат и под прикрытием своей пушки пополз к берегу.

У человека, ползущего навстречу собственной смерти, не следует спрашивать, что он чувствовал и о чем размышлял все эти длинные метры. Ни после боя, когда человек еще не уверен в своем спасении, ни спустя много лет, когда факт жизни уже бесспорен.

Он полз навстречу огню и крепко держал гранаты.

Когда первая пуля попала в него, он был близок к черте, с которой можно было попытаться швырнуть связку, но без стопроцентной гарантии. Он пополз дальше и сделал правильно, так как ранение было слабым и больше ни одна пуля в него не попала, они бились рядом, а над его головой с тугим гулом неслись снаряды из ствола его пушки. Пять товарищей старались прикрыть его. Впереди была черта, с которой наверняка можно бить без промаха.

Черта, безусловно, последняя. Он поднялся во весь рост, размахнулся и всем корпусом послал вперед тяжелую связку гранат. Прежде чем взрыв исковеркал пулеметы, цепь пуль пересекла его пополам, и он свалился на землю. С земли он увидел взрыв, комья грязи и тряпки. Увидел рывок самоходок к берегу и понял, что врубил в цель.

Он почувствовал тошноту и слабость.

- Ах ты черт, - проговорил он и свернулся, подтянув колени к груди. Он никогда не ругался матом, но теперь поискал опоры в твердых словах - не помогло. Потерял сознание.

Экипажи двух самоходок, которым Николай открыл путь, начали близкий бой с ходу. Бой был цепкий, тяжелый, изнурительный. Когда случилась пауза, кто-то из членов экипажа оттянул раненого Николая к береговым кустам, и бой продолжался дальше, до наступления темноты.

Сейчас невозможно восстановить его дальнейший ход. Известно: переправу держали до вечера. А потом подошло подкрепление. Но бой продолжался уже дальше, немцам наступали на пятки.

Он очнулся ночью и понял, что жив. Было тихо, и он был один. В сущности, с первых минут сознания ему стало ясно, что он снова ранен, и ранен тяжело: ноги не двигались. Однако голова была легкой и не болела. Он от кого-то слышал, что раненые на поле боя наверняка доживают до рассвета, если ночь темная, безлунная, а в лунные ночи потеря крови увеличивается, до утра дотягивают немногие. Он поискал глазами на небе луну и тихо порадовался, что луны нет, горизонт темен, и над ним небо черное, даже нет звезд.

Получив пятое, тяжелейшее ранение, он тем не менее не расстался с заблуждением о неуязвимости человека перед маленькой, крохотной пулей. Это веселое и прочное заблуждение он принес на фронт из детского дома, с порога которого шагнул в бой, и развеять его не могло даже пятое ранение. "Какая маленькая пуля и какой я, думал он и верил в собственную неуязвимость... Ну, пусть она куда-нибудь попадет, но не во всего же меня сразу!"

Сознание он потерял надолго и внезапно.

Герой посмертно

Когда товарищи вернулись за ним, на месте его не оказалось. Его подобрали санитары других частей, идущих в наступление.

Он осознал себя и свое новое тыловое положение не скоро. На этот раз он попал в ташкентский госпиталь.

В госпитале было тихо и светло. В окна тянуло легким дымом тлеющего саксаула. Во дворе госпиталя в любое время суток, и даже в пять часов утра, например, два старых узбека кипятили на саксауле чай и тут же пили его и посматривали на окна госпиталя. Когда в каком-нибудь окне появлялся раненый, они улыбались и прикладывали ладонь к груди. Здесь был другой мир, но другим этот мир казался лишь в первые два-три дня. Потом мир оказывался таким же военным, как и фронт, и даже пострашней, потому что на фронте солдата окружали здоровые люди, не искалеченные до неузнаваемости, как здесь. Нигде, кроме глубокого тылового госпиталя, Николай не видел столько искалеченных людей вместе по 20-30-70 человек рядом, в одних палатах, в одном дворе, окруженном азиатскими тополями, в одной столовой.

Была еще, конечно, тишина - это отличало нынешний мир от фронта сильно. Но лучше бы тишины не было, когда стонали и кричали тяжелые. Лучше бы были грохот и канонада.

Однажды к Николаю подошел главврач и развернул бумажный плакат. Спросил:

- Это вы тут на фотографии?

Он присмотрелся к снимку, увидел себя, лицо закопченное, рядом самоходка, товарищи - на каком-то привале кто-то щелкнул.

- Ну, кажется, я, - сказал он, и еще раз посмотрел на фотографию.

- А что здесь написано, видите? - спросил врач. Он перевел глаза со снимка на текст и прочитал, что он погиб смертью храбрых и что за бой на днепровском направлении ему присвоено звание Героя Советского Союза посмертно.

Он прочитал эти строки несколько раз, рассчитывая найти несовпадение, но все совпадало: и Николай Иванович Жужома, и огневой взвод 130-го отдельного истребительного дивизиона 254-й стрелковой дивизии 52-й армии...

Все совпадало, кроме факта смерти, и он растерянно подтвердил врачу: да, видно, это я.

В Ташкенте, так же как и в других городах, после выздоровления его оставляли в местных училищах. "Вы будете очень полезны курсантам, ваш фронтовой опыт им просто необходим, - говорили ему. - Вы уже навоевались".

Кого просили остаться в тылу, возвращался на фронт, на передовую. Оставались в тылу те, кого не просили.

Он курил крепкий азиатский табак и читал военные сводки.

По рассказанному выше можно предположить, что это был человек взрослый и солидный. Нет, ему было в то время лишь двадцать лет.

Наконец его отправили на фронт.

Еще ранение

Каждый раз, возвращаясь на фронт, он наблюдал разбитые и сожженные деревни, искалеченные вокзалы, если проезжали через крупные города, и почти всюду видел детей. Николай на них смотрел и вспоминал свой детский дом и своих друзей, и, вспоминая, думал о том, куда же теперь их позаносило, на каких фронтах они дерутся. Странно, думал он, нас было немало, и почти все ушли на фронт, а встретиться ни с кем до сих пор не пришлось. Вот это фронт!

Зато на этот раз Жужома быстро, а по фронтовым условиям - мгновенно, нашел свою часть и своих фронтовых друзей. Многих уже не было, остались позади. Николай втянул дым махорки и сырую сумрачность блиндажа, узнал, что ожидается крупное наступление, начал к нему привычно и охотно готовиться, выбросив из головы и далекий теплый Ташкент, и долгую дорогу, и прошлую жизнь.

Он никогда не любил вспоминать прошлое. А после пятого ранения и вовсе не любил говорить и думать о вчерашнем дне. Он предпочитал заботы сегодняшнего дня, в крайнем случае - завтрашнего.

Все шло обычным ходом.

Перед сигналом к атаке они сидели в длинном узком окопе, сосед справа тихо матерился и говорил, что вполне мог бы докурить свою последнюю козью ножку, но вот не дали. "А теперь сидим без дела, - ругался он, - ждем".

Сидеть без дела в ожидании сигнала всегда паршиво. А тут сидеть было паршивей вдвойне, так как моросил дождь. Глина со стенок окопа сползала комьями, медленно и тягуче. Чем медленнее она отваливалась и сползала, тем медленнее тянулось время и тем злее матерился сосед Николая. Бам! И их подняли в атаку, они вскочили на прямые ноги, и повыпрыгивали из залитого водой вонючего окопа, и рванулись длинной цепью по грязи, траве и круглым высоким кочкам.

Вот когда он почувствовал и осознал, как ослаб за время лечения. Вот когда стало ясно, что силы не те, что были когда-то, дышать нечем, воздух мокрый от ветра, дождя и тумана, а в груди пожар, и сердце как камень, как свинец, как гиря. Но он бежал ничуть не медленней других. Когда над головой засвистели пули и понадобилось не просто бежать, но и стрелять, и когда силы, казалось, его покинут, он ощутил вдруг какой-то перелом - в мгновение, когда отвлекся от собственной слабости и, придя в себя, обнаружил, что силы вернулись к нему, что бежит он и стреляет как надо, и как всегда, и как все. Бой был тяжелым и долгим. Но Николай уже не чувствовал усталости.

Он забыл о бессилии и своем тяжелом сердце и не вспоминал об этом до той секунды, пока пуля не заставила его упасть в грязь, на всем ходу на колени, а потом и лицом в лужу с холодной, сладкой водой, вот не повезло так не повезло!

И ещё

Лечили его недолго, разговоры велись вокруг привычные, и дорога на фронт была тоже привычной. Через два месяца его ранило снова. Что он помнил особенно ясно - это дождь. Как и в прошлый раз.

Когда его ранило, его тянули на каком-то брезентовом клочке.

Грязь была мягкой и глубокой. Он ощущал ее мягкость спиной и даже головой, хотя голова была приподнята над землей, но иногда брезент отпускали, и тогда он касался головой грязи. Он не видел, кто его тянул, так как тянули его головой вперед. У самого затылка он ощущал чавканье сапог. Их вытаскивали из глубокой грязи, чувствовалось, с трудом.

Он несколько раз терял сознание, проваливался сквозь эту грязь в пустоту, где нет ни чистоты, ни грязи.

Потом он приходил в себя, соображал каждый раз снова: "Ранен, меня тянут по грязи".

Госпиталь в этот раз был мощный, с большим и могучим потоком раненых, громкими, незамотанными врачами, и Николай обрадовался: отсюда всегда полегче отправиться назад. Здесь, где много народа, не так придираются к ранам и сердцу, не так доискиваются осложнений.

Все так и было.

Утром он должен был уезжать из госпиталя, из этого города, и настроение у него было хорошее. Оставалось хорошо выспаться перед дорогой, как-никак последняя ночь на белых простынях.

Выспаться не пришлось. Перед отбоем его нашло долго блуждавшее письмо, и в письме его сосед по их донецкой жизни сообщал, что его, Николая, родная сестра скончалась, и успокаивал: ничего не поделаешь.

С этим известием Николай провел ночь. Сестра после гибели отца и смерти матери была последним родным человеком. Теперь он потерял последнего родного человека на земле и у него остались разбросанные войной знакомые, остались товарищи по фронту, и осталась Родина.

Ее он и отправился защищать снова.

И еще два

Его приняли в партию. Он не знал и не думал, что каждое его действие в бою строго и объективно фиксировалось в документах. Но такой учет велся.

"16.II.43 наступая на село Дохновка, уничтожил 5 огневых точек...";

"21.II.43 при танковой контратаке расстреливал в упор танки противника, уничтожил взводом 5 немецких солдат и офицеров... действующим в районе хутора Крещатик взводом подбито и сожжено 2 немецких танка, уничтожено 5 огневых точек и 63 немецких солдата и офицера";

"22.II.43 отражая атаку силой до батальона, из орудия в упор расстреливал немцев... Лично на счету Жужомы 48 уничтоженных гитлеровцев..."

Он бежал по опушке леса, и автоматная очередь подсекла его чисто и точно. Надо же, удивился он, словно был ранен не в восьмой, а в первый раз.

В такой ясный, солнечный день он попался возле такого ярко-зеленого леса. Его стошнило от этого земного цвета деревьев, кустов и травы. Потом ему так казалось - от цвета. От раны, конечно, от пули, но чувство осталось, что от цвета. И в госпитале он говорил врачам: как вспомню зеленый цвет - выкручивает.

Вернувшись на фронт, он уже не встретил никого из однополчан. Но он тут же завел себе новых товарищей и, не переживая за собственные неудачи и не рассказывая о ранениях - все попадаются, - продолжал воевать.

- Господи, - проговорил хирург нового госпиталя, изучив нового пациента. - Я тебя помню!

Николай, получивший девятое ранение, лежал на узкой койке и смотрел в лицо хирурга: он хирурга не помнил.

На фронт он вернулся не скоро. А вернувшись, взялся за привычную работу.

Встреча с союзниками

Пять контузий за несколько месяцев. Полевые госпитали - возвращение на фронт. Полевые госпитали были не страшны. Они были рядом с фронтом, в них все было фронтовое, до них даже доносилась канонада, и иногда над зелено-серыми палатками свистели тяжелые снаряды, и почти все время гудели самолеты. Люди были пожестче и попривычней.

Он был старшиной, командиром самоходной установки СУ-76. Он преображался в бою, действовал тщательно, но рассеянно, безразлично к собственному телу. К себе самому. Он не мог ощущать своего величия, ибо был по-настоящему велик и прост, как солдат и защитник своей земли.

После шестой контузии он снова вернулся на фронт.

Это случилось уже за границей.

В нескольких сотнях километров от места их дислокации, в лесу, в немецком кольце, находился то ли американский десант, то ли просто группировка. У американцев кончились боеприпасы, продукты, медикаменты. Немцы рассчитали уничтожение десанта с большой точностью. Было очевидно, что американцы погибнут от болезней и от голода в ближайшее время. Советское командование откликнулось на просьбу американцев. Специальная танковая группа вышла на помощь союзникам.

Принимая курс по рации, они приближались к цели. Однажды ночью, вернее, перед рассветом, они захватили в плен немца. Он подтвердил: в лесу, километрах в двадцати, есть люди, кажется, американцы, их охраняют гитлеровские части.

На танковую немецкую часть они налетели неожиданно. Танки стояли рядом с несколькими домами.

В одном доме горел яркий свет, окно было раскрыто, можно было увидеть полураздетых пьяных фашистов, играющих в карты. Они сняли часовых, подошли к дому. Гранаты, неожиданно брошенные в раскрытое окно, уравняли шансы игроков.

Они вышли к измученным, голодным американцам.

Оборванные, недоверчивые парни маячили за стволами деревьев, некоторые лежали на земле без движений.

После трудных объяснений американцы бросились обнимать танкистов. Жужома протягивал десантникам папиросы, они их ломали, рвали на клочья, а хлеб разносили на крохи, а он смотрел на них и удивлялся. Понимая, что перед ним доведенные до отчаяния люди, потерявшие вообще надежду выжить, понимая это, он все же удивлялся, какую свалку они устраивают. Но он, забыв детали и подробный ход самой операции, до сих пор помнит главное - радость этих парней, когда они узнали в солдатах без опознавательных знаков русских.

Группировку выводили в безопасные места с боями, с потерями. Марш был трудным. Наши летчики сбрасывали продукты, американцы, когда это стало возможным, стали приземляться рядом с группировкой, забирать на борт земляков, перебрасывать к стационарным частям.

Это он все помнит. И последнюю деталь помнит: взрывной волной перевернуло танк, ставили на гусеницы тросом. И последнее ощущение помнит: светлый, как утро, вечер, оглушительный взрыв и свет в глазах, и потом уже без перехода и связи со всей предыдущей жизнью - стены комнаты и привычный, как запах пороха, запах йода.

Встреча с Москвой

Его снова разлучили с передовой. Взрывная волна фронта систематически отбрасывала его в тыл, а он снова с головой бросался в нее и старался успеть ввязаться в бой и помочь продвинуться вперед.

Он попал далеко в тыл, где еще недавно воевал на передовой. Тут его стали поднимать на ноги в десятый раз.

Выздоровление совпало с трудной для него процедурой очередного награждения. В этот раз все выглядело особенно сложно.

Его выписали из госпиталя и направили в Москву. Он рассуждал: в Москве формируют новые части. В Москве собирают таких, как я, с разных фронтов, думал он, после госпиталей и сколачивают новые роты и батальоны. Времени на это уйдет немного, прикидывал он. Но, как вскоре выяснилось, в Москву его вызвали для награждения.

Орден Красной Звезды (второй) ему вручал Михаил Иванович Калинин. Николай привык к работе на фронте, будни фронта сглаживали и выравнивали пики удач (подвигов) и отчаяние горьких пропастей, в которых исчезали друзья, в которые проваливалось его собственное обескровленное сознание. Он никак не мог постичь шкалу оценок, выставляемых ему за его работу на фронте. Он сражался рядом с такими же, как и он, солдатами, был солдатом, которого воспитала справедливая война за свободу. Он был солдатом закаленной в крови и невиданных битвах армии и никак не мог понять, почему его за естественное, нормальное поведение в бою отмечают такими наградами!

Он не помнит, ответил ли на поздравления М.И. Калинина. В состоянии полной растерянности он услышал свою фамилию снова. Представитель американского командования вручил ему орден Серебряной Звезды США - за операцию по спасению солдат союзников.

В удостоверении значилось: "Всем, кто увидит эту награду, - приветствовать! ...Президент США в соответствии с решением конгресса... наградил Серебряной Звездой Николая Ивановича Жужому (СССР) за храбрость в бою".

Он ходил вечером по Москве, заглядывал в незнакомые переулки и дворы, рассматривал людей, стоял перед памятниками. "А ведь времени прошло немало, - думал он, подходя к Красной площади. - Немало времени позади. А кажется, вчера здесь шли. Кажется, даже сегодня днем здесь шли!"

Он постоял на Красной площади, у спуска к Манежу, повспоминал подробней, как они по площади тогда шли, как маршировали на параде в 41-м, 7 ноября, и как вместе со всеми остальными участниками парада он отправился потом на фронт. Когда он вспомнил эти дни, вспомнил и все остальные свои возвращения на фронт - возвращения после госпиталей. Он подумал, что зря он поехал в Москву, не узнав, что и как. "Я бы был уже точно на фронте, - говорил он себе. - Уже воевал бы".

Одиннадцатая пуля

Он вернулся на фронт и ввязался в бой естественно и привычно. Они шли по венгерской земле, продирались сквозь крупные и мелкие сражения, и здесь, на земле Венгрии, его контузило седьмой раз - сильно и оглушительно. Слабый свет сознания сохранил тупое чувство страха перед очередной отправкой в тыл. Однако его откачали на месте, под грохот близких боев. Контузия - не ранение!

В горах Югославии он провел свое последнее, прекрасное сражение. Память хранит его гарь, неровный свет, тени людей на склонах гор. Память устанавливает чистые линзы, и он видит стволы деревьев, и лица друзей, и лицо врага. Он может нарисовать на листе бумаги линию их марша, может вспомнить, как они прорывались сквозь цепи пехотинцев, они, а вместе с ними летчики без самолетов, танкисты без танков - непонятно откуда появившиеся рядом, как они вместе пробивались на соединение с партизанами и как в тот день, самый жаркий день рукопашной, он, старательно и отчаянно сражаясь, почувствовал удар пули с близкого расстояния, в упор, и впервые ощутил ее смертельную, убойную силу. "Ух и влип!!!" - простонал он и, падая под ноги бегущих солдат, выронил оружие.

Это было одиннадцатое, последнее ранение.

В дымящемся гулком Белграде после операции в госпитале и поправки он был вызван в штаб. Состоялось вручение очередной награды - югославской, высшей награды этой страны.

И еще раз старшина Николай Иванович Жужома взял в руки оружие: в День Победы. Он, и его друзья, и все солдаты, выжившие на протяжении всех окровавленных, тысячекилометровых, отгремевших фронтов, салютовали Победе и миру. Он выпустил в небо Чехословакии обойму из ППШ и бросил автомат на молодую траву, чтобы освободить наконец руки для мирных дел, для которых он, русский человек, был рожден и которые ждали его на освобожденной Отчизне.

Прошло много лет. Ни разу за все эти годы никто не слышал от него даже малейших просьб. Ни разу он не дал повода упрекнуть себя в вымогательстве, нескромности, зазнайстве и других качествах, перечень которых, увы, весьма велик.

Ни разу не отказал он и в помощи тому, кто в ней нуждался. Ни разу не дал в обиду того, кто был прав.

В Глухове его знали и любили. Он был бессменным председателем профкома маленького предприятия.

К одному испытанию он так и не привык - к испытанию награждениями. Вот снова: на виду у людей, его земляков, легендарный Алексей Петрович Маресьев в канун Дня Победы над гитлеровской Германией прикрепил к его кителю, тяжелому от семи боевых орденов и шестнадцати медалей, рядом со Звездой Героя Советского Союза Почетный знак Советского комитета ветеранов войны...

Он стоял на клубной сцене - среднего роста, аккуратный, хрупкий, совершенно седой, смущенный, не похожий на солдата и воина, и это было бы странно, если бы он был на воина до сих пор похож, ведь в войне они победили много лет назад, когда были молоды и когда воинами их вынудила стать сама война, навязанная стране.