"Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил..."

Обыкновенная богиня

Лауреат Нобелевской премии, академик Пётр Капица, посмотрев пламенное "Болеро", признался потрясенно: "В Средние века таких, как Вы, Майя, сжигали на площади". Она засмеялась с нескрываемым удовольствием: это было лучшее, что она о себе слышала.

Весь мир был у ее ног. Я бы сказал, и у гениально струящихся рук. Конечно, она была великой. Но величие свое несла так по-земному просто, что ни сердцем, ни кожей ты этого не чувствовал. И никакая "позолота идолов", о которой предупреждал когда-то Флобер, не оставалась на пальцах.

Она могла запросто, сразу с порога усадить за стол: "Вы явно не успели из-за работы поесть, а у нас сегодня отварная говядина с квашеной капустой". Или оторваться от чтения будущего с ней интервью, где ей было интересно все, даже как запятые расставлены, и сказать: мы долго уже работаем, если хотите в туалет, вот там, направо...

И в этом не было ни капли панибратства, ни желания быть своей. В их с Щедриным трехкомнатной квартире в доме Большого театра на Тверской не было императорского фарфора, антикварной мебели, картин в золоченых рамах. Самым дорогим для нее был старенький детский кофейный сервиз, который им с мамой подарили, когда добирались до Шпицбергена.

И несколько рисунков Марка Шагала.

Во время той мюнхенской встречи я удивился, что они с Щедриным живут в арендованной квартире. Она ответила просто:

- А нас устраивает! Есть женщина, которая в нашем доме моет лестницу, она раз в неделю и у нас убирается, продукты покупаем сами.

- И так живет великая балерина?

- Я не нахожу радости в том, чтобы шиковать. Я нахожу в этом заботы. Я знаю людей, известных и очень обеспеченных, которые жили в отелях. Набоков, Давид Бурлюк с женой Марусей. И я не считаю, что они не правы. Достаточно других забот.

Она была такой, какой была. И это нисколько не размывало образ богини. Так Алексей Толстой называл Галину Уланову - "обыкновенная богиня". Надо признаться, это и про Плисецкую - точнее не бывает.

Хотя, прочитав мемуары Плисецкой, бежавшая на Запад советская балерина Наталья Макарова заметила, что "до этой книги мы думали, она - богиня, а теперь мы знаем, что она такая, как и мы". И это далеко не единственное мнение: многим тогда казалось - откровенно рассказав о жизни, Плисецкая своими руками разрушила миф о "небожительнице".

Что же, у классиков и на это есть ответ, поразительно точный: "Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением. Толпа жадно читает исповеди, записки еtс., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы, он и мал и мерзок - не так, как вы, - иначе!"

И самое удивительное, это нисколько не отменяло неповторимую загадочность натуры, гордую осанку и невероятную притягательность, даже тогда, когда ничего не делала - просто сидела и смотрела тебе в глаза. "Наблюдая за Майей, я часто думала, как гениально устроено это парадоксальное существо. Магический темперамент Майи на сцене, божественная гармония тела, этот небесный образ абсолютно не соответствовал ее поведению и реакциям в обыденной жизни, - вспоминала писательница Зоя Богуславская, жена Андрея Вознесенского. - Правдивая до резкости, нетерпимая к пошлости, дилетантству, она, подобно разрушительному смерчу, могла уничтожить, унизить малознакомого человека, сровняв его с землей, если видела в нем недоброжелателя, невежду.

Впрочем, спустя месяцы, так же внезапно, могла пожалеть или забыть о сказанном - и как ни в чем не бывало встречаться с обиженным".

Штормовые чувства

Нет, конечно, Майя Михайловна была собой и тогда, когда ее обуревали штормовые чувства. Когда она злилась, была недовольна или возмущалась. Однажды я на час опоздал на встречу. И еще с порога понял, что попал в страшную немилость. "Ради бога извините, Майя Михайловна, это Москва, дикие пробки, время пик", - оправдывался безнадежно. Ледяной голос, холодные глаза. "Я встала в семь утра, чтобы привести себя в порядок и подготовиться к встрече, вот и вам следовало сделать так же!" Мне казалось - все пропало, видимся в последний раз.

Но даже в этом состоянии снежной королевы она ценила чужую работу. И читая интервью, понемногу оттаивала: разговор, похоже, удался. Потом вместе спускались вниз, где ждала машина: она ехала в театр. И прощаясь, вдруг приобняла и наградила дружеским поцелуем. Я понял, что прощен. А на щеке чувствовал удивительно легкий запах ее парфюма весь этот длинный и хмурый осенний день.

Хотел написать - ее любимого "Бандита". К нему великую балерину когда-то приучил великий футболист. Она написала Марадоне - в его трудную минуту - письмо с поддержкой, вступилась за него и получила в ответ неожиданный подарок. Но Марадоны давно нет. Фирма перепродана, найти "Бандит" можно, говорят, только в Америке, да и то не всегда. В конце концов любимый аромат она то ли устала искать, то ли просто устала от него за столько лет.

И обожавший ее театральный критик Сергей Николаевич посоветовал попробовать другие духи: бренд тот же самый. В музее-квартире до сих пор так и стоят два флакона, храня вечный аромат сандала и туберозы.

Голова назад

Многие до сих пор спорят: была ли ее жизнь каторжной? Ведь, прочитав мемуары, можно сделать и такой вывод. Пожила бы, мол, в деревне, как крепостная - без паспорта, в холоде и голоде, загибаясь от тяжелой работы в колхозе "Путь коммунизма". Действительно, она не была колхозницей с беспросветными трудоднями - и шпалы ломом, как иные русские бабы, не укладывала. У нее была своя каторга, правда, в цветах.

Плисецкая - прима-балерина ассолюта, а еще - народная артистка СССР, лауреат Ленинской премии. "Плисецкая является выдающейся представительницей советского хореографического искусства в нашей стране и за рубежом, искусство Плисецкой получило широчайшее признание, ее гастроли упрочили мировую славу советского балета", - совершенно справедливо, хоть и казенным стилем, отмечалось на заседании комитета по Ленинским премиям в области литературы и искусства.

Увы, регалии действовали на многих чиновников и коллег балерины, как красная тряпка на быка.

Плисецкая в ответ продолжала неистово бороться, доказывая, что советский балет - не только чудная, но местами костенеющая классика. Это - и новаторский стиль, движение вперед, радость творчества.

И вечный поиск.

Всю жизнь ей казалось, что то, что сделано, не надо повторять. "У моего Лебедя руки, голова устремлены назад. Откуда это? От Павловой, у которой всё вперед!" - с неиссякаемым запалом объясняла она. Даже свою неудачу превращала в сверкающую победу. Однажды не получилось фуэте ("Я не знаю, что такое фуэте, это же трюк!"), тогда она попробовала пойти кругом с бешеным ритмом - восторг зала выше потолка.

Очень любила танцевать, когда оркестром дирижировал Евгений Светланов. Хотя он совсем не балетный дирижер. Он не просто палочкой махал, он с Чайковским разговаривал. Однажды на гастролях в Пекине случилось непредвиденное. В "Лебедином озере", в третьем акте начинается выход Одиллии. Пауза и взрыв звуков. И вот внезапно оркестр стал играть в таком невероятном темпе, что казалось, это полная катастрофа, успеть за ним невозможно. Она успела. И потом с восторгом рассказывала, как было страшно эффектно. Она всегда танцевала музыку, а не под музыку. Другая бы на ее месте от страха застыла. А она выдала шедевр.

Да, правда, для этого надо быть Плисецкой.

На баррикадах

"Дорогая Майинька!

Поздравляю тебя с очередным триумфом, которые должны были бы тебе уже надоесть... А все-таки должно быть приятно. Любящий тебя всю жизнь Слава (напористый)".

Так однажды напишет ей с неизменным юмором Мстислав Ростропович. Они в Мадриде как-то окажутся в одном отеле и будут вместе ходить завтракать. И каждый раз он, как галантный кавалер, будет писать приглашение на завтрак на листочках из отельного блокнота. Она эти записочки сохранит до конца жизни: Ростроповича боготворила.

Именно Ростропович поддержит ее в смутные октябрьские дни 1993 года, когда был запланирован ее юбилейный вечер в Большом театре. И накануне приглашенные звезды из-за рубежа стали дружно отказываться ехать в Москву, где стреляют, где ожидается штурм Белого дома. Забоялись.

Плисецкая шла сквозь баррикады пешком в театр и растерянно раздумывала, что ей делать. Не до балета людям было. И все же вечер состоялся и зал был полон. И смелые артисты нашлись. Великий Ростропович сам предложил ей сыграть ее "Лебедя". Такое их совместное выступление было впервые. И, как любой экспромт, это было великолепно.

Она очень любила смелых и независимых людей. Сама была такой же. Даже неприятные и мутные ситуации, когда непонятно, как повернется дело, ее не пугали. В 1987 году Майя должна была лететь на юбилейный гала-концерт выдающейся американской танцовщицы Марты Грэм: та пригласила ее лично. В Нью-Йорк Плисецкая улетала из Испании, где гастролировала с труппой. Все разрешения, билеты, визы на руках. Вдруг из нашего посольства приезжает атташе с убедительной просьбой: не участвовать в концерте, где будут невозвращенцы Барышников и Нуреев...

Казалось, перестройка вовсю наступает. Но нет, как выяснилось, не докатилась она не только до дальнего посольства, но и до ближних столичных чинов. Вернувшись из Америки, где выступала с триумфом (есть тогдашнее знаменитое фото, где Плисецкая в обнимку с Барышниковым и Нуреевым), она пишет письмо Михаилу Горбачёву: "Немало у нас перестраховщиков, людей, для которых перестройка - пустое слово. Я это почувствовала..."

В бурные и расхристанные девяностые она переживет не только это. Открылись шлюзы "свободы слова", и правда, замешанная на многолетней советской немоте, затопила страну. Все будто соревновались в рьяном стремлении пнуть ушедший Советский Союз. У Плисецкой были свои счеты, но не со страной, которую она любила, которой не изменила, несмотря ни на что, - а с системой.

Когда в свое время, после хрущевского развенчания культа Сталина пошли разговоры, что на очередном съезде КПСС эти решения могут быть пересмотрены, Плисецкая, не раздумывая, подписала письмо интеллигенции против реабилитации вождя народов. И неудивительно, что спустя много лет в интервью тележурналисту Владимиру Познеру она будет говорить о жертвах репрессий 1937 года, о тюрьмах и лагерях НКВД. И заявит, что лично для нее такой коммунизм - как фашизм. Причем это интервью состоялось в немецком Мюнхене, где ее муж много лет работает по договору с крупным европейским издательством музыки. Потому трудно сказать, что в большей степени - жизнь в Германии или само это заявление - так разнервирует многих соотечественников.

Самые возмущенные в интернете забросали ее упреками словно камнями. Майя, как дочь репрессированных родителей, имела право на многое и знала, о чем говорила. До сих пор ей, уже покинувшей землю, аукаются те слова: многие, и даже явные поклонники, не могут их простить. Но она всегда подчеркивала: "Я никогда не нападаю первой. Я отвечаю, но громко, не шепотом!" Что же, она даже сама себе не слишком - и уж точно не всегда - нравилась. И этого не скрывала.

Вот что говорила без всяких прикрас: "Многие из нас портят свою жизнь по собственному желанию... В большинстве случаев мы сами виноваты в том, что с нами случается. Человек должен всякую причину прежде всего искать в себе. Я много сама себе сделала плохого - не на 100 процентов, но, может быть, процентов на 90 больше, чем мои враги. Все, что у меня произошло неприятного, плохого, неправильного, обидного, горького, я это сделала сама. Однако самобичеванием заниматься так же глупо - человек есть, как он есть".

Верно, непрерывно посыпать голову пеплом и умирать от критики - занятие точно не для Плисецкой. "Если на том свете нас ждет вечный отдых, стоит ли устраивать его репетицию на этом?" - лихо шутила Майя Михайловна, обязательно отмечая каждый свой юбилей. При этом: "Сидеть на сцене на золотом троне, засыпанной с головы до ног цветами?! Чувствуешь себя, как на кладбище. Это не для меня". Потому круглые даты отмечала ярко, размашисто, открывая публике новинки, приглашая невероятных исполнителей со всего мира. Ну и сама выходила на сцену, чтобы порадовать творением Бежара "Аве, Майя!".

Кода для Большого

В апреле 2015 года Плисецкая прилетает из Мюнхена в Москву: обсудить празднование своего девяностолетия. Где оно пройдет - сомнений нет. Конечно же, на сцене Большого театра! Возражения не принимаются.

Все должно быть именно так, как она видит. Она скучала по своей публике, по грому аплодисментов, по стихии восторженного зала. Осознавая реальность, она так и говорила: хотя бы еще раз окинуть взглядом зал, знавший ее триумфы, пройтись за кулисами, повидавшими и славу, и слезы, и любовь. Неважно, что театр пережил капитальный ремонт. Нет уже досок сцены, впитавших рабочий пот. Новая ручка на двери служебного входа не помнит прикосновений ее удивительных рук.

"Так хочется выйти на сцену Большого! В последний раз", - вновь вздыхала она в беседе. "Майя Михайловна, что за разговоры?" - пытался я увести разговор. "Колечка, каждый день уже дорогого стоит!"

Сама расписала весь сценарий творческого вечера. Обсуждая его, тогдашний директор Большого театра Владимир Урин предложил кое-что изменить, но она твердо стояла на своем. "Володечка, это мой вечер, я хочу его провести так, как мне видится!"

Как?

"...Ансамбль Моисеева, что-то эффектное, но не длинное... Вариации из станцованных мною балетов... Испанское фламенко - женщина (желательно лучшая на сегодня)... Балет Аллы Духовой с брейк-данс и прочими эффектами... "Роза" - Лопаткина... "Болеро" целиком - Вишнёва с балетом Бежара... "Кармен" - Захарова... Кода вечера - пять-шесть минут последних тактов "Болеро" - мой выход вживую из центра сцены под музыку..."

Собиралась выходить в дивном карденовском платье. Царить, как всегда, на любимой сцене. Все так и было. Только без нее.

Жизнь не раз была жестока с Плисецкой. Но в этот, последний раз - особенно. Она как будто что-то чувствовала. Когда с Андрисом Лиепой, который занимался программой юбилея, уже обсудили все детали, она вздохнула: осталось главное.

- Что, Майя Михайловна? - спросил Андрис, полагая, что забыли внести еще одну правку.

- Дожить! - сказала вдруг с непривычной грустью.

Кармен с Большой Дмитровки

Глядя на то, как она прекрасно выглядит, ей неизменно задавали вопрос: "Как это вам удается? Золотые нити?" Она смеялась: "Нет, это в молодости надо делать". И рассказывала почти притчу: "Вот я приношу домой букет роз, ставлю в воду и каждый день меняю ее, подрезаю стебли цветов. Пока не остается одна последняя роза. Вот так и люди". Это природа...

Когда в Москве открывали памятник в сквере на Большой Дмитровке, как раз там, где на доме огромное граффити с Плисецкой, Родион Щедрин вспомнил, что во времена Майиной молодости здесь кустилась невероятная сирень. Вот бы посадить эту красоту да поставить лавочки, чтобы встречалась влюбленная молодежь. Так и вышло. И сирень цветет, и молодежь тут роится. И многие москвичи, возвращаясь после спектакля в Большом, заглядывают к Майе.

Я уверен, что это место пришлось бы ей по душе. Самое поразительное, что памятник-то она при жизни видела. И даже своей рукой вносила изменения.

Создатель - уральский скульптор Виктор Митрошин. Они познакомились, когда в Петербурге проходил конкурс "Майя". Нужен был талантливый автор для статуэтки "Гран-при". Предложили Митрошину - и он сделал эскиз. Плисецкая была в восторге: то, что нужно, характер налицо, линии летящие! Ей, надо сказать, мало что нравилось из ее живописных портретов, а скульптурных - почти и не было. А тут набросок - и сразу по душе.

Потом она позировала. Статуэтка оказалась достойной, побывала даже на выставке в Париже, где ее увидел Карден. Был искренне восхищен: скульптура летает! Так и Майя считала. Это для нее было главным.

Но и за памятник - вечная наша история! - пришлось побороться. Помните ее слова "У меня вся жизнь - сопротивление"? Деньги на увековечение памяти давало правительство. И у чиновников оказалось свое мнение: Кармен не нравилась, лучше бы Лебедь... Ничего не меняется: даже спустя годы они страховались! Но уральский мужик Митрошин оказался с характером - не зря нравился Плисецкой. Кармен и только Кармен! Мол, Майя Михайловна видела эскиз - и даже сама правила. Родион Щедрин скульптора решительно поддержал. Так вдвоем и отстояли легендарное признание: "Я умру, а Кармен никогда!"

Именно такой, беспечальной и страстно молодой, она хотела остаться в памяти. Потому и завещала развеять свой прах в России. На поле у кромки леса в Подмосковье под Звенигородом. Чтобы стать русским ветром, теплым дождем, зеленой травой и листвой...

Не понадобилось ни Новодевичье в Москве, ни панихида в Большом. Прощание в узком кругу, в небольшом крематории маленького городка под Мюнхеном.

Когда в самом конце августа 2025 года я дописывал эту книгу, пришла печальная новость об уходе из жизни и Родиона Щедрина. Видимо, решил вместе встретить ее столетие. Там в космосе. Он так и не смог смириться с тем, что его Маюши больше нет.

Азарий Плисецкий вспоминал: ему на другой день после прощания с сестрой, когда вернулся к себе в Лозанну, позвонили и рассказали - в ту ночь над тихим городком, где проходила церемония, разразилась дикая, сумасшедшая какая-то гроза. Ощущение, что одна стихия прощалась с другой, улетая в безбрежный космос "c своей пылающей душой, c своими бурными страстями...". Как у Пушкина:

• И мимо всех условий света
• Стремится до утраты сил,
• Как беззаконная комета
• В кругу расчисленном светил.

Единственно верные слова находят только поэты. Совсем не случайно эпиграфом к своей книге Плисецкая взяла строчку Ахматовой "В то время я гостила на земле".

Майя так и останется гостьей из будущего.